Темнота сгущалась. Онъ началъ думать о всѣхъ своихъ знакомыхъ, погибшихъ на эшафотѣ. Иные погибли благодаря ему. Они такъ быстро одинъ за другимъ воскресали въ его памяти, что онъ едва успѣвалъ ихъ считать. Онъ видѣлъ, какъ умирали иные изъ нихъ, и насмѣхался надъ ними, потому что они умирали съ молитвой на устахъ. Съ какимъ скрипучимъ шумомъ открывался подъ ихъ ногами трапъ, и какъ внезапно превращались они изъ сильныхъ и здоровыхъ людей въ болтающуюся кипу платья!
Нѣкоторые изъ нихъ вѣдь жили, быть можетъ, въ этой же кельѣ, сидѣли на этомъ же мѣстѣ. Какъ темно! Почему не приносятъ свѣта? Келья была построена много лѣтъ назадъ. Сотни людей провели здѣсь свои послѣдніе часы. Тутъ приходится сидѣть точно въ склепѣ, усѣяннномъ мертвыми тѣлами, съ мѣшками на головѣ, съ петлей, со связанными руками и съ лицами, которыя онъ узнавалъ даже сквозь это ужасное покрывало… Огня, огня!
Наконецъ, когда онъ до крови исколотилъ руки о дверь и о стѣны, появились два человѣка. Одинъ принесъ свѣчу и вставилъ ее въ желѣзный подсвѣчникъ, вдѣланный въ стѣну, а другой притащилъ съ собою матрасъ, чтобы переночевать на немъ, такъ какъ узнику больше не предстояло оставаться наединѣ.
Затѣмъ настала ночь, — темная, угрюмая, безмолвная ночь. Другимъ отрадно слышать бой башенныхъ часовъ — это напоминаетъ о жизни и о грядущемъ днѣ. Но его это приводило лишь въ отчаяніе. Протяжный звонъ каждаго колокольнаго удара казался ему все тѣмъ же низкимъ, глухимъ возгласомъ — «смерть». Что для него пользы было отъ суетни и шума веселаго утра, дававшаго о себѣ знать и здѣсь? Это былъ тоже похоронный звонъ, но заключавшій въ себѣ не только напоминаніе, но и насмѣшку.
День прошелъ. День? Не было дня, онъ промелькнулъ мимо, едва успѣвъ наступить, и снова надвинулась ночь, такая долгая и въ то же время короткая:- долгая своимъ страшнымъ молчаніемъ и короткая мимолетностью часовъ. Феджинъ то выкрикивалъ безумныя рѣчи и богохульствовалъ, то принимался стонать и рвать на себѣ волосы. Почтенные люди, его единовѣрцы, приходили молиться рядомъ съ нимъ, а онъ прогонялъ ихъ съ проклятіями. Они возобновляли свои милосердныя увѣщанія, но онъ опять отгонялъ ихъ.
Ночь съ субботы на воскресенье. Ему остается прожить еще только одну ночь. Пока онъ подумалъ объ этомъ, насталъ день — воскресенье.
Только къ вечеру этого послѣдняго ужаснаго дня мучительное сознаніе безпомощности и отчаяніе съ полной силой охватили его черную душу. Не то что бы онъ до сихъ поръ питалъ какую нибудь опредѣленную, положительную надежду на помилованіе, но онъ не былъ еще въ состояніи додуматься дальше, чѣмъ до смутной возможности близкой смерти. Онъ мало говорилъ съ двумя служителями, которые смѣняли другъ друга, сторожа его, и они, съ своей стороны, не пытались пробудить его вниманіе. Онъ раньше сидѣлъ на своемъ мѣстѣ, бодрствуя, но окруженный сновидѣніями. Теперь же онъ вскакивалъ каждую минуту, задыхаясь и охваченный огнемъ, и бѣгалъ взадъ и впередъ въ такомъ припадкѣ страха и ярости, что даже сторожа, привыкшіе къ подобнымъ сценамъ, въ ужасѣ отступали отъ него. Онъ сдѣлался наконецъ такъ страшенъ, терзаемый своей злой совѣстью, что одному человѣку не подъ силу было сидѣть съ нимъ и видѣть его; поэтому они оба рѣшили сторожить его вмѣстѣ.
Онъ присѣлъ на каменное ложе и сталъ думать о прошломъ. Толпа ранила его камнями во время его ареста и голова его была повязана полотенцемъ. Рыжіе волосы свѣшивались на его безкровное лицо; изъ его бороды были вырваны клочья, и она свалялась комками; его глаза сверкали страшнымъ свѣтомъ; его неумытая кожа трескалась отъ сжигавшей его лихорадки. Восемь… девять… десять… Если это не шутка, подстроенная, чтобы напугать его, и часы на самомъ дѣлѣ бѣгутъ такъ быстро одинъ за другимъ, то гдѣ будетъ онъ, когда снова наступитъ ихъ чередъ! Одиннадцать! Вотъ ужъ новый ударъ, прежде чѣмъ успѣлъ замереть отзвукъ предыдущаго часа. Въ восемь часовъ ему предстоитъ быть плакальщикомъ въ собственномъ погребальномъ шествіи; въ одиннадцать…
Мрачныя стѣны Ньюгэта, которыя таили столько бѣдствій и несказаннаго ужаса не только отъ взоровъ, но — очень часто и очень подолгу — и отъ мыслей людей, никогда еще не скрывали такого страшнаго зрѣлища. Немногочисленные прохожіе, останавливавшіеся на минуту, спрашивая себя, что дѣлаетъ тотъ человѣкъ, котораго завтра повѣсятъ, — плохо спали бы въ эту ночь, если бы могли его увидѣть.
Съ начала сумерекъ и почти до полуночи къ воротамъ подходили люди по-двое, по-трое и спрашивали съ безпокойствомъ, но дана ли отсрочка. Получивъ отрицательный отвѣтъ, они передавали желанное извѣстіе тѣмъ, кто кучками толпились на улицѣ; они указывали другъ другу дверь, черезъ которую приговореннаго выведутъ, и мѣсто, гдѣ будетъ воздвигнутъ эшафоть, и нехотя удаляясь прочь, оглядывались, чтобы возсоздать опять въ своемъ воображеніи эту картину. Постепенно они всѣ разошлись, и въ самой серединѣ ночи улица сдѣлалась пустынна и погрузилась во мракъ.
Пространство передъ тюрьмой было расчищено и нѣсколько выкрашенныхъ черной краской прочныхъ рогатокъ были уже поставлены поперекъ улицы, чтобы сдерживать ожидаемую толпу, когда мистеръ Броунлоу и Оливеръ появились у входа и предъявили разрѣшеніе на пропускъ къ узнику, подписанное однимъ изъ шерифовъ. Ихъ немедленно впустили въ ворота.
— И молодой джентльменъ тоже пойдетъ, сэръ? — спросилъ провожавшій ихъ служитель. — Не годится дѣтямъ смотрѣть на такія вещи, сэръ.
— Это правда, другъ мой, — отвѣтилъ мистеръ Броунлоу:- но у меня до этого человѣка есть дѣло, тѣсно связанное съ мальчикомъ, который видѣлъ его во время полнаго расцвѣта его мошенничествъ и преступленій. Такъ пусть онъ повидаетъ его и теперь, хотя бы это сопровождалось нѣкоторымъ мученіемъ и страхомъ.
Слова эти были произнесены въ сторонѣ, чтобы Оливеръ не слышалъ ихъ. Служитель почтительно дотронулся до своей шляпы и, бросивъ любопытный взглядъ на мальчика, открылъ вторыя ворота, находившіяся противъ первыхъ, и повелъ ихъ мрачными и извилистыми переходами къ камерамъ.
— Вотъ здѣсь, — сказалъ онъ, останавливаясь въ сумрачномъ проходѣ, гдѣ два рабочихъ производили при глубокомъ безмолвіи какія-то приготовленія:- здѣсь онъ будетъ проходитъ. А подойдя туда, вы можете видѣть дверь, черезъ которую онъ выйдетъ.
Онъ провелъ ихъ въ каменную кухню, уставленную мѣдными кастрюлями для приготовленія тюремной пищи, и указалъ на дверь; надъ ней было забранное рѣшеткой открытое окно, черезъ которое доносились людскіе голоса и грохотъ сваливаемыхъ досокъ. То строили эшафотъ.
Отсюда они прошли черезъ многія крѣпкія рѣшетки, открываемыя передъ ними изнутри другими тюремщиками, и, перейдя черезъ открытый дворъ, поднялись по узкой лѣстницѣ, очутившись послѣ этого въ корридорѣ, гдѣ по лѣвую руку тянулся рядъ окованныхъ дверей. Давъ имъ знакъ остановиться, тюремщикъ постучалъ въ одну изъ нихъ своей связкой ключей. Оба сторожа, пошептавшись съ нимъ, вышли въ корридоръ, потягиваясь и какъ бы обрадованные короткимъ отдыхомъ, и знакомъ пригласили посѣтителей послѣдовать за тюремщикомъ въ камеру. Они вошли.
Осужденный преступникъ сидѣлъ на постели, покачиваясь изъ стороны въ сторону; лицомъ онъ больше напоминалъ пойманнаго звѣря, чѣмъ человѣка. Мысли его повидимому блуждали въ прошлой жизни; онъ продолжалъ что то бормотать, сознавая присутствіе посѣтителей лишь какъ часть своихъ видѣній.
— Славный мальчикъ, Чарли… хорошо сдѣлано! — невнятно бормоталъ онъ. — Оливеръ тоже — ха-ха-ха! Оливеръ — теперь настоящій джентльменъ… теперь настоящій… Уведите этого мальчика спать!
Тюремщикъ взялъ Оливера за свободную руку и, шепнувъ ему, чтобы онъ не пугался, смотрѣлъ, не говоря ни слова.
— Уведите его спать! — закричалъ Феджинъ. — Слышите вы меня, кто нибудь изъ васъ? Онъ былъ… былъ… вродѣ какъ бы причиной всего этого. Его стоило пріучить къ дѣлу; за это можно было получить деньги… Глотку Больтера, Билль; оставь дѣвку — перерѣжь глотку Больтера, какъ только можешь глубже. Оторви ему голову совсѣмъ прочь.
— Феджинъ, — произнесъ тюремщикъ.
— Вотъ я! — крикнулъ еврей, тотчасъ принимая ту-же вслушивающуюся позу, которую онъ хранилъ во время суда. — Старый человѣкъ, милордъ; очень старый, старый человѣкъ!
— Здѣсь, — сказалъ сторожъ, кладя руку ему на грудь, чтобы не позволить ему встать:- здѣсь находится кое кто, кому надо, должно быть, что то спросить у тебя. Феджинъ, Феджинъ! Ты человѣкъ?
— Я не долго буду имъ, — отвѣтилъ онъ, подымая кверху лицо, въ которомъ ничего не осталось человѣческаго, кромѣ ярости и ужаса. — Убейте ихъ всѣхъ до одного! Какое право имѣютъ они вести меня на бойню!
При этихъ словахъ онъ увидѣлъ Оливера и мистера Броунлоу. Съежившись въ самомъ отдаленномъ углу сидѣнья, онъ спросилъ, что имъ здѣсь нужно.
