Машина подвезет ее к общежитию. Она звонит и долго ждет, пока сонная дежурная откроет дверь. Вот тут Аня и слышит незнакомый шелест, долго прислушивается и гадает, что это такое. Вроде птицы? Или сухой снег по моржовой покрышке яранги? Что-то странное и непонятное…
Ринтын успевает познакомить Аню с будущими подругами, прежде чем уложить ее спать.
Утром Аня просыпается оттого, что солнце, прорвавшись сквозь занавески, бьет ей прямо в лицо. Солнечные блики бегут по лицу, будто кто-то за окном разорвал облако и маленькими кусочками пускает его по ветру. И вдруг догадка осеняет ее. Это же дерево! То самое, которое вчера вечером шумело над головой! Девушка босиком, в одной рубашке подбегает к окну, широко распахивает створки и видит, как две высокие стройные березки протягивают к ней свои ветви… Здравствуйте, зеленые друзья!
Ринтын поставил точку и в изнеможении опустил занемевшую руку. Несколько минут он неподвижно сидел перед стопкой исписанных листков и чувствовал себя совершенно опустошенным.
Взяв себя в руки, Ринтын собрал листки, сложил в аккуратную стопку, хотел прочитать написанное и вдруг понял – это невозможно. По крайней мере в ближайшие дни немыслимо вернуться к написанному – ведь кто знает, что там получилось? Может быть, все это ничего не стоящий бред…
Ринтын спрятал стопку в самый нижний ящик тумбочки.
21
Такая пурга была редкостью для Ленинграда. Машины днем шли с зажженными фарами, прохожие кутались в шубы, в шерстяные шарфы и платки. Тарахтели снегоуборочные машины, дворники сгребали с тротуаров широкими фанерными лопатами снег. На Съездовскую линию Васильевского острова вышли курсанты Военно-политического училища. Они шеренгами стояли в метели и помогали ветру расшвыривать легкий снег. Курсанты пели военные песни, пурга рвала мелодию и слова и уносила их к Неве.
Но ни люди, ни машины ничего не могли поделать с пургой. На улицах росли сугробы, на крыши наметало высокие пушистые шапки.
После лекции Ринтын позвал Кайона:
– Пойдем в пургу!
Кайон с радостью согласился. На Дворцовом мосту ветер выл, как в скалах мыса Дежнева. На речном льду было нисколько не хуже, чем в Беринговом проливе. Летящий снег забивал дыхание, а ноги то и дело натыкались на обломки льда, торчащие из сугробов, как маленькие торосы.
Под опорами моста темнели промоины. Они курились паром, словно разводья в океане.
– Так и ждешь, что отсюда вынырнет нерпа,– сказал Ринтын.
– Говорят, в Ладожском озере есть нерпы,– отозвался Кайон.
– Поехать бы туда поохотиться.
– Взяли бы лыжи-снегоступы, винтовку…
– Убили бы нерпу и съели бы по холодному сырому глазу.
Порывы ветра сдували с полотна моста снег и кидали в черную крутящуюся воду. Гранитная набережная сквозь летящую пелену казалась высокой, как каменные берега Ледовитого океана.
– Хорошо здесь, как дома! – крикнул Кайон.
– Что я тебе говорил! – сказал Ринтын.– Если бы зимой не убирали снег в городе, какое это было бы замечательное место! Бывало, дома после хорошей пурги пойдем в школу – не идем, а перекатываемся с сугроба на сугроб. Смех, крик! Так весело, как будто с хорошей погодой пришел неожиданный новый праздник.
– Ну, ты тут уж понес не то,– возразил Кайон.– Снег не убирать – занесет улицы, трамваям и машинам ходу не будет. Вот если бы в Ленинграде городским транспортом были не трамваи, троллейбусы и автобусы, а наши собачьи и оленьи упряжки, тогда был бы смысл сохранять снег на улицах.
– Да, это верно,– согласился Ринтын. Помолчал и добавил: – Просто не верится, что придет такое время и для нашей Чукотки, что снег будут убирать. Смешно!
– Сначала будет смешно, а потом привыкнем,– ответил Кайон.– Сам же рассказывал, как твой дядя насмехался над людьми, которые чистят зубы, и советовал в придачу мыть мылом язык и вешать его для просушки.
– Да, было такое,– улыбнулся Ринтын.
– Как все же интересно жить на свете! – восторженно сказал Кайон, взбираясь по обледенелой лестнице к бронзовым львам напротив Адмиралтейства.– Ну кто бы мог предсказать такое – настоящую пургу на берегу Невы? Почему бы тебе не попробовать написать об этом?
– О пурге?
– И о пурге. О том, что чувствует человек… Только не очередную информацию о том, что чукчи охотятся на тюленей, иногда едят нерпичьи глаза, живут в ярангах, стругают на завтрак мороженую рыбу. Не о том. Хотя, наверное, без этого тоже не обойтись… Но главное…
Ринтын перебил его:
– Я написал рассказ.– И, испугавшись, посмотрел на Кайона.
– Я это знал,– спокойно ответил тот.
У Ринтына похолодело в груди: неужели он читал? Залез в тумбочку и извлек оттуда тщательно запрятанную рукопись?
– Что с тобой? – забеспокоился Кайон, заметив изменившееся лицо Ринтына.
– Ты… Ты читал?
– Как я мог прочитать? – пожал плечами Кайон.– Но когда ты писал, единственный человек, который думал, что этого никто не видит, был ты сам. Все ждут, когда покажешь написанное.
– А я как закончил, так с тех пор не смотрел и даже не знаю, что у меня получилось,– признался Ринтын.
– Конечно, пока не прочитаешь, знать не будешь. Дал бы мне,– попросил Кайон,– если сам не решаешься.
На Невском было тише. Здесь снег убирали скорее, чем на других улицах, и трудно было предположить, что в двух шагах на ледяной Неве существует другой мир, пуржистый, ветровой, как взморье Ледовитого океана. Ребята дошли до Казанского собора и по другой стороне улицы повернули обратно.
– Смотри, кто идет! – Кайон толкнул в бок Ринтына.
Навстречу, спрятав лицо в воротник, шла Маша. Она слегка горбилась, преодолевая встречный ветер; меховая шапочка, грудь были запорошены снегом.
Ринтын окликнул ее, девушка вздрогнула и остановилась. Радость зажглась в ее усталых глазах, она взяла руку Ринтына и долго не отпускала.
– Как хорошо, что я встретила тебя! Вот не думала – в таком огромном городе встретиться! Как же ты живешь? – И, не дожидаясь ответа, сообщила: – Я перевелась в пищевой институт и работаю на стройке. Комнатку дали.
– А я тебя искал,– задыхающимся от радости голосом произнес Ринтын.– Несколько раз заходил, а тебя нет дома.
– Вы куда идете? – спросила Маша.
– Просто гуляем,– ответил Кайон и заторопился: – Мне пора. Надо забежать в читалку. Я ведь на сегодня выписал книгу. Ругаться будут, если не приду. Ну, пока!
Снег пошел гуще, большими тяжелыми хлопьями. Снежинки цеплялись за Машины ресницы, падали на ее щеки и таяли. Капельки медленно скатывались, и от этого казалось, что девушка плачет светлыми слезами, прозрачными, как вода снежного ручья. Ринтын с Машей долго стояли, так и держась за руки, пока девушка не спросила:
– Ну что скажешь?
– Ничего,– ответил Ринтын.– Можно, я ничего не буду говорить?
– Можно,– с улыбкой разрешила Маша.
Они пошли под руку навстречу ветру. На Дворцовой площади ветер бесновался, как в открытой тундре. Вокруг Александровской колонны змеились вихри снега, пурга вздымалась к ангелу и свистела в его крыльях. Временами захватывало дыхание, вместе с воздухом в горло попадал снег, вызывая кашель.
– Это наша погода! – крикнул Ринтын спутнице.– Наша пурга. Сегодня в Ленинграде как на Чукотке. Хорошо!
Маша с улыбкой кивнула.
– Однажды я в такую погоду вез тяжелые мешки с песком для полярной станции. Подрядился на эту работу, чтобы купить себе материи на новую рубашку, так как в старой уже было стыдно ходить в школу. На нарте почти не сидел, помогал собакам, впрягался вместе с ними в потяг. Уже почти у цели, на виду огней полярной станции, нарта провалилась в воду, потянула собак, и пришлось сбросить мешки в воду, чтобы спасти нарту и упряжку… Еще раз ехать не было уже сил. Так обидно было, что я заплакал. Слезы замерзали на щеках, и их приходилось отдирать от кожи пальцами… А пурга бесновалась, хватала ледяными лапами… Бессильный перед ветром и снегом, я проклинал вьюгу, плевался мокрым снегом и мечтал о далеких землях, где нет ни мороза, ни снега… А сейчас так и хочется, чтобы подольше и посильнее дула пурга, пела песни Севера у Александровской колонны…
На Дворцовом мосту они держались за перила – так сильны были порывы ветра.
– Удивительно, что такая пурга в Ленинграде,– сказала Маша.– Мне кажется, что эту пургу ты привез с собой, чтобы показать мне… Ну, скажи, Толя, что это так? Один-единственный раз.
– Ну почему один-единственный раз? – возразил Ринтын.– Можешь взять все пурги Чукотки…
– Это правда?
– Правда, Маша.
Маша остановилась и зябко поежилась. Она вся была в снегу. Не очень теплое, должно быть, пальтишко намокло, снегом покрылись брови и выбившиеся из-под шапочки волосы.
