Проблематика буржуазного индивидуализма («эгоизма») поглощает все художественные писания раннего Тика. Индивидуализм он воспринимает как трагическое мироотношение, психологически индивидуализм для него неизбежен, и поиски сил, обращенных против этой злой опасности, напрасны.
Уже в повести «Абдаллах» (1792 г.) Тик трактует болезнь индивидуализма во всех ее следствиях: эта болезнь означает с точки зрения Тика, грубо материалистическую этику, детерминирует человека, лишает его «свободы», разъединяет со средой, традицией, религией и моральными обычаями. По фабуле повести, герой, мотивированный как представитель индивидуализма, становится преступником, практиком вседозволенности — до отцеубийства включительно. Новая философия в представлении Тика рвет связи человека с объективными установлениями, снимает с объективного мира всякие заботы о судьбах частного лица. Человек осиротел, мир в отношении к нему — безответственный фатум, рок, которому нельзя доверяться. На фаталистические темы в 1793 г. написана и драма «Карл Бернек».
В большом романе «История Вильяма Ловелля» (1795—1796 гг.) Тик широко исследует теорию и психологию индивидуализма. Герой живет «эгоистически», он «перелистывает дерзкой рукой вселенную и ее наслаждения», как раскрытую книгу. Эпикурейство и материалистическая этика представлены в романе как упадок сознания, как разрушение души — ее амортизация, «чувства лежат вокруг него [Ловелля] мертвые и убитые». «Ловелль» — воспитательный роман, ведущий героя, вопреки обычаям этого жанра, в отрицательном направлении: Ловелль познает городскую культуру, его история есть история городского декаданса, разложения в низменных городских условиях первичных чувств и навыков человеческой души.
Тик оценивает передовую буржуазную идеологию с точки зрения немецкого мелкого буржуа. Он, собственно, воспроизводит Шиллера, который уже задолго до того в «Разбойниках» подвел под амплуа злодея и угрозы общества Франца Моора, материалиста и эпикурейца, Людвиг Тик спрашивает не о том, что приобретает раскрепощенная личность, но о том, что она теряет. Его интересует не столько отношение раскрепощенной индивидуальности к миру, сколько мира к ней. Идеологи французской и английской буржуазии ставили вопрос иначе: они были уверены, что эмансипированная личность сумеет устроить свои дела, не оглядывались на оставленный уклад, и подсчитывали приобретения и выигрыш, полученный от разлуки с этим старым укладом.
Если Людвиг Тик в конце века отворачивается от французской революции, то уже в раннем его творчестве все подготовлено для такого заключения. Во Франции победили «эгоисты», в центре внимания стоят реальные нужды буржуазного общества. Тик — «энтузиаст», когда-то собиравшийся в волонтеры к Дюмурье, — оказывается в глубокой оппозиции.
Развитие Тика типично для немецкой мелкой буржуазии. Она теряла свою революционность, по мере того как французская революция своей практикой выясняла реальный буржуазно-капиталистический смысл этой революционности. Покамест во Франции происходили события, она у себя на родине, лишенной событий, теоретизировала на тему о том, где добро и где зло (см. Маркс и Энгельс, «Немецкая идеология», глава о немецком либерализме).
Индивидуалистическая позиция Тика, — вернее, опыт такой позиции, так как он стоял на этой позиции нетвердо, — завершилась его знаменитыми комедиями «Кот в сапогах» (1797 г.), «Принц Цербино» (1798 г.), «Мир наизнанку» (1797 г.). Вместе с ними пришла в литературу «романтическая ирония». Людвиг Тик был ее практиком, тогда как Фридрих Шлегель — теоретиком; при этом теория Шлегеля во многом отличалась от практических действий Тика.
Романтическая ирония восходила к философским положениям Фихте — к крайнему субъективизму. В системе Фихте делались формальные попытки сохранить за индивидуалистической позицией общезначимость; носитель фихтеанского мировоззрения философствовал не от элементарного, «натурального», своего человеческого «я», — с малой буквы, но от некоего общественного, «прописного» Я, — и это должно было обеспечить за суждениями объективный, «предметный» смысл.
У Тика субъект философии и художественного мышления приравнен к биографическому, антропологическому «малому я». Романтическая ирония есть акт, осуществляемый мною, Людвигом Тиком, в моих отношениях к мировой действительности. Объективная данность лишена всякой авторитетности и самодовления, она есть предмет, предоставленный благоусмотрению субъекта, безусловному его произволу.
В комедиях Тика осуществляется последовательный дезиллюзионизм: все претензии фабулы и героев на независимое от автора бытие падают. Автор играет фабулой, как хочет, обрывает ее, делает неосмысленные отступления, заставляет вступать в тесную связь чуждые друг другу фабульные моменты. В героях разрушено единство характера, так как соблюдать это единство значило бы держать авторскую волю в подчинении и указывать ей. Герой сочиняется непоследовательным, поведение его состоит из психологических неувязок, черта отрицает черту. Мысль, идейность тоже не должны чем-либо обязывать автора; ему предоставлены права полнейшего нигилизма; в одной и той же комедии он пишет сатиру и на старый порядок и на революционное правительство. Наконец, он подвергает осмеянию и собственную свою философию: в комедиях Тика содержатся выпады против фихтеанского субъективизма.
В «Мире наизнанку» Тик доводит зрителя до головокружения; каждый момент фабулы снова и снова разоблачается как недостаточно условный и субъективный.
Уже в «Ловелле» солипсизм, отрицание всякой реальности, помимо индивидуального сознания, есть завершающий вывод: «мир — игра теней, лишенных содержания». Комедии написаны с точки зрения бесспорности этого вывода как уже завоеванной позиции.
Комедии Тика обнаруживают важную сторону усвоения в Германии буржуазного индивидуализма. В Англии и во Франции это есть конкретное учение, подразумевающее социальную и экономическую свободу, практическую автономию личности. В отсталой предкапиталистической Германии индивидуализм воспринят бессодержательно, абстрактно, сводится к особой точке зрения в гносеологии и в теоретической морали. Под ним ничего не «подразумевается», так как здесь слабо представлен реальный общественный контекст возникновения принципа, он взят как таковой, нагой и преувеличенный.
Людвиг Тик борется с индивидуализмом как с опасной фантасмагорией. Он еще раз ищет спасения у пошловатых немецких просветителей, у которых все противоречия стушеваны, все чисто и гладко, так как человечество «совершенствуется», соглашает «мораль» и «пользу», личное с общественным, старое, патриархальное с новым, буржуазным. В 1796 г. — в год окончания «Ловелля» — Тик пишет для Николаи, книгопродавца и вождя берлинских просветителей, серию новелл, выдержанных в «благоразумном» просветительском стиле и сатирически трактующих ту самую духовную и душевную неурядицу, которую пережил их автор. Суеверие, чувствительность, преувеличенность переживания — всему этому в просветительских новеллах Тика прочитаны подробные нотации с точки зрения меры, пользы и порядка.
Однако Тику было суждено проделать эволюцию более крайнего характера.
Мелкобуржуазный художник, испуганный новыми разрушительными идеями и логикой классовой борьбы в Германии, он был отброшен на позиции, занятые последовательной феодальной реакцией. В том же 1796 г. Тик сочиняет злую сатиру на просветителей — «Жители Шильды», где бюргерским идеалам добродетели и пользы не дано пощады. Тут же разработан мотив, имевший такое огромное значение в борьбе романтиков с буржуазной культурой. «Жители Шильды» осмеяны как антихудожественная формация, как враги истинного искусства. В Шильде оды ж поэмы назначены для чтения закоренелым преступникам, дабы они «без виселицы исправились», театр в Шильде — «приложение к лазарету». В мещанской узости немецких бюргеров Тик начинает видеть выражение, хотя и особо уродливое, общих утилитаристских тенденции развернутой буржуазной культуры. В диалогах из романа «Франц Штернбальд» (1797—1798 гг.) свои опасения за искусство Тик высказывает уже во «всемирном масштабе»: дух европейского купечества и предпринимательства непримирим с потребностями искусств и подлинно художественной жизни.
Долголетняя дружба с Вакенродером дала направление антибуржуазным помыслам и поискам Тика. Вакенродер в границах буржуазного сознания никогда не находился, — он был «спасенный». Вместо буржуазного рационализма он предлагал целостную интуицию и наивность, отрешенное самочувствование буржуазной личности у него снималось в общинном укладе, в интимизме и теплоте феодально-цеховой «зависимой» жизни. Вершиной культуры являлся старый честный город Нюренберг; ремесло, семейственность, набожный традиционализм, скромное и примитивное «национальное искусство» — вот «теплые тезисы», которые мог предложить беспокойному Тику Вильгельм-Генрих Вакенродер.
