— Это Линор Коллинз. Что-то не так, Ван?
— На звезду кошке нечего пялиться, негоже!{151} Теперь сходство уж не такое, как прежде, — хотя, разумеется, я не в курсе изменений, происшедших с той стороны. A propos, как наша карьера продвигается?
— Если ты имеешь в виду Адину, надеюсь, и тут фиаско, как и в браке. Так что Демону одно утешение, что я тебя заполучу. В кино я хожу не часто, а на похоронах ни с Дорой, ни с ней общаться я не стала и потому ни малейшего представления не имею, каковы на сей день ее театральные или экранные подвиги.
— А та особа не поведала братцу про ваши невинные игры?
— Ну, разумеется, нет! Она дрожит (trembles) над его благополучием. Хотя, убеждена, это именно она вынудила Аду написать мне, чтоб я «не смела больше посягать на их семейное счастье» — и это Дарьюшке, шантажистке во плоти, я могу простить, но Адочке ни за что! Да Бога ради, не снимай ты свой кабошон, я в том смысле, что на твоей волосатой руке он еще смотрится, хотя у папаши был похожий, но омерзительно гляделся на его розовой пятерне. Отец был из тихих старателей. Однажды взял меня на девчоночий хоккей, и во время матча пришлось ему пригрозить, что позову на помощь, если он не прекратит свои исследования.
— Das auch noch![462] — выдохнул Ван, засовывая в карман перстень с тяжелым темным сапфиром.
Не будь то последний дар Марины, Ван кинул бы перстень в пепельницу.
— Послушай, Ван! — сказала Люсетт (допивая четвертый бокал). — Почему бы не рискнуть? Ведь так все просто. Женишься на мне. Получишь Ардис в придачу. Будем там жить, будешь там писать. Я уйду в тень, ничем докучать не стану. Аду пригласим — одну, разумеется, — пусть немного погостит в своем поместье, ведь я всегда считала, что мама именно ей оставит Ардис. Пока она будет гостить, я отправлюсь в Эспен, или Гстаад, или Шиттау, а вы заживете с ней в глыбе хрусталя, и снег будет падать вокруг, как в вечности, pendant que je[463] — в Эспенисе и на лыжах. Но вдруг я неожиданно заявлюсь, а она пусть себе живет как дома, я же буду поблизости, на случай если вам двоим потребуюсь. А потом на пару кошмарных месяцев она вернется к своему муженьку, ну как?
— Да уж, план восхитительный! — сказал Ван. — Беда лишь в том, что она никогда не приедет. Уже три часа, мне надо повидаться с человеком, который должен перестроить виллу Армина, которую я унаследовал и которая вместит один из моих гаремов. Бить эдак человека по руке — не самая лучшая из унаследованных тобой ирландских манер. Я провожу тебя до твоего номера. Тебе явно стоит слегка отдохнуть.
— Мне нужно сделать один очень-очень важный звонок, но так, чтоб ты не слышал, — сказала Люсетт, шаря в черной сумочке в поисках ключа.
Они вошли в холл ее апартаментов. Здесь, твердо решив уйти немедля, Ван снял очки и прильнул губами к ее губам — и ощутил знакомый вкус Ады в Ардисе, в самой середине дня, сладость слюны, солоноватость эпителия, шерри, кофе. Не потрудись он так рьяно и так недавно, ни за что не устоять ему перед искушением, перед непростительным возбуждением. Едва он попятился к дверям, Люсетт повисла у него на рукаве.
— Поцелуемся еще, еще! — лепетала Люсетт одними губами, по-детски, в каком-то суетливо-бессвязном бреду, отчаянно силясь отсечь его от раздумий, от того, чтоб сказать нет.
Ван сказал: хватит.
— Но почему? Ну прошу тебя!
Он оторвал от себя ее холодные дрожащие пальцы.
— Почему, Ван? Почему, почему, почему?
— Прекрасно ты знаешь почему! Я люблю ее, не тебя, и мне совершенно не хочется началом очередной инцестной связи еще сильней все осложнять!
— Что за бред! — воскликнула Люсетт. — Ты уже многократно, еще я была ребенком, вполне далеко со мной заходил; твой отказ пойти дальше — чистая увертка, ничего больше! И потом, потом, ты, грязный мерзавец, ведь тысячу раз изменял ей со всякими!
— Не смей говорить со мной в подобном тоне! — сказал Ван, подло воспользовавшись ее жалкими словами, чтобы повернуться и уйти.
— Я пропро… я люблю тебя, — с неистовостью прошептала Люсетт, пытаясь плач вслед ему свести до шепота, так как коридор имел двери и уши, но Ван зашагал прочь, махнув ей, не обернувшись, и, отметим, весьма снисходительно, обеими руками, и вот уж скрылся из виду.
Одна заманчивая проблема требовала присутствия д-ра Вина в Англии.
Старик Паар Чузский написал ему в письме, дескать, «клинике» было бы желательно, чтоб он занялся исследованием уникального случая хромэстезии, однако в виду кое-каких отдельных привходящих моментов (например, слабой вероятности симуляции) Вану стоит приехать, чтоб на месте решить, так ли уж важно самолетом переправлять пациента в Кингстон для дальнейшего обследования. Как выяснилось, некому Спенсеру Малдуну, субъекту сорока лет, слепому от рождения, не имевшему ни жены, ни друзей, а также третьему незрячему персонажу этой хроники, во время сильнейших приступов паранойи являлись галлюцинации, и он выкрикивал названия тех предметов и явлений, какие научился узнавать осязательно, или тех, что рисовались в воображении страхом услышанного (падающие деревья, ископаемые ящеры), но теперь надвигались со всех сторон, после чего возникал период ступора, неизменно заканчивавшийся переходом в нормальное состояние, и тогда неделю-другую Малдун листал книжки для слепых или в блаженстве сомкнутых красных век слушал музыкальные записи, пенье птиц и ирландскую поэзию.
Его способность дробить пространство, словно повторяемостью рисунка обоев, на горизонтали и вертикали «сильных» и «слабых» субстанций, оставалась никому не известной, пока однажды вечером один аспирант (пожелавший так и остаться «асп.»), желая прочертить кое-какие графики, характеризующие метабазис другого больного, оставил где-то под руками у Малдуна продолговатую коробку с новенькими, разноцветными, еще не зачиненными меловыми карандашами, само лишь название которых («Розовая анадель Диксона») окрашивало воображение в радужные тона, поскольку в уютном жестяном вместилище эти яркие, отлакированные деревянные карандаши выложены радужным спектром. Не то было детство у бедняги Малдуна, чтоб откликнуться на этакий ярко переливчатый призыв, но, едва пытливые пальцы, открыв коробку, прошлись по карандашам, бледное, точно пергамент, лицо просияло явным чувственным наслаждением. Заметив, что брови слепца приподнялись слегка на красном, сильней — на оранжевом, еще сильней, сопровождаясь пронзительным вскриком, — на желтом, потом принялись опускаться на прочих цветах спектра, асп. походя заметил ему, что деревяшки окрашены в разные цвета — «красный», «оранжевый», «желтый» и т. д., и так же походя Малдун, вторя ему, сказал, что и на ощупь они разные.
В ходе тестов, проводимых асп. с коллегами, Малдун объяснял им, что поочередное касание карандашей отдается в нем звукорядом «жалозвонов», особых ощущений, напоминающих звон в ушах от прикосновения кожи к жгущей крапиве (он вырос в деревне где-то между Орма и Арма и в своем полном опасности детстве не раз, бедняга, спотыкался в тяжелых своих ботинках и падал в канавы и даже в овраги), и еще поведал с ужасом о «сильном» зеленом жалозвоне от листка зеленой промокашки, а также о влажном слабом розовом жалозвоне от прикосновения к потному носу медсестры Лангфорд, причем эти оттенки пациент выверял самостоятельно по названным аспирантами в связи с карандашами цветам. В результате всех этих тестов напрашивался вывод, что пациент кончиками пальцев сообщает мозгу «тактильную транскрипцию призматического спектра», как выразился Паар в своем обстоятельном послании Вану.
По приезде последнего оказалось, что Малдун не полностью вышел из состояния ступора, оказавшегося значительно длиннее предыдущего. Надеясь, что завтра осмотрит пациента, Ван провел восхитительный день в дискуссиях с рядом заинтересованных коллег, с любопытством узрев меж медсестер знакомый прищур Элси Лэнгфорд, поджарой девицы с лихорадочным румянцем и длинными зубами, имевшей неопределенное касательство к истории с «полтергейстом» в ином медицинском заведении. Пригласив Чуза отужинать к себе в апартаменты, Ван сказал, что лучше бы беднягу, едва можно будет его транспортировать, переправить в Кингстон непременно с мисс Лэнгфорд. Но бедняга в ту же ночь скончался во сне, оставив явление так и не разгаданным и при явном ореоле неправдоподобия.
Ван, в котором розовый дым вишневого цветения неизменно возбуждал состояние влюбленности, решил потратить кучу внезапно образовавшегося времени перед отъездом в Америку на двадцатичетырехчасовой курс лечения на самой модной и наиболее чудодейственной в Европе Вилле Венера; однако за долгий путь в древнем, обитом плюшем, источавшем слабые ароматы (мускус? турецкий табак?) лимузине, который он, как всегда, нанял для поездок по Европе в «Албании», обычно предпочитаемом в Лондоне отеле, иные тревожные, хоть и не вседовлеющие чувства примешались к тупому вожделению. Мерно покачиваясь в автомобиле — ноги в домашних туфлях на удобной подставке, рука в приоконной шлейке, — Ван вспоминал первую свою поездку в Ардис, пытаясь сделать то, что иногда сам рекомендовал пациенту для тренировки «мускулов сознания», а именно: заставить себя погрузиться в прошлое, не просто вернуться в строй мыслей, что предшествовал радикальной перемене в жизни, но в состояние полного неведения относительно самой перемены. Ван понимал, что это невозможно, что ничего, кроме упорных попыток, у него не получится, ведь не запомнил бы он всей прелюдии к Аде, не переверни жизнь очередную страницу и не заставь новые горящие слова воссиять в памяти сквозь все времена. Интересно, вспомнит ли он когда и эту ничем не примечательную поездку. Эту позднюю весну в Англии с застывшими в вечернем небе литературными ассоциациями. Встроенный канореон (старомодное музыкальное устройство, лишь недавно упраздненное смешанной англо-американской комиссией) передавал душещипательную неаполитанскую песню. Что он? Кто он? Почему он? Ван размышлял над своей нерадивостью, несуразностью, душевной заброшенностью. Над своим одиночеством и о страстях и опасностях, с ним сопряженных. Смотрел через стеклянную перегородку на жирные, налитые здоровьем, основательные складки на загривке у шофера. Не званные, текли чередой лица: Эдмунд, Эдмонд, незатейливая Кордула, фантастически запутанная Люсетт и дальше автоматически, по ассоциации, порочная девчонка из Канн по имени Лизетт с грудками, точно два хорошеньких нарывчика, чьими хрупкими прелестями в передвижной купальне распоряжался здоровенный вонючий братец.
