постукивая пальцами по стойке: его очередь заказывать.
— Две порции виски, пожалуйста, — сказал он, изобразив на лице привычную улыбку. При этих словах он повернулся к барменше, а когда оглянулся, то увидел спину Джири, направлявшегося к выходу.
— О, простите, — бормотал запыхавшийся Суортмор, труся следом за Джири. — Я обидел вас? — Он положил руку ему на плечо. — Простите, я подумал, что вас не затруднит уделить мне несколько минут и выпить со мной рюмку виски.
Он хотел было улыбнуться, слегка пожурить Джири, но на лице его невольно отразилась укоризна, и он не стал Себя пересиливать.
Джири остановился. Влажная ладонь Суортмора все еще лежала на его плече. Повернувшись вполоборота, он взглянул на Суортмора все с той же удивительной пристальностью, однако продолжал молчать.
— Я просто подумал, — нервничая, тараторил Суортмор, — какая удача, что я встретился с вами дважды за последние три дня, и оба раза на вокзале. Вот мне и захотелось пригласить вас выпить. — Он улыбнулся и снял руку с плеча Джири.
— Говорят, — сказал Джири бесцветным голосом, — что, если провести на большом лондонском вокзале много времени, увидишь всех своих знакомых.
Суортмор в знак согласия тут же засмеялся.
— Конечно. Но ведь не со всяким захочется выпить рюмку виски. А мне захотелось пригласить именно вас, поверьте мне и простите, если я был слишком назойлив.
— Я решил, что вы намерены выспрашивать меня для вашей статьи.
— Да, и это тоже, кроме всего прочего, но это не к спеху. Я хочу сказать, если вам неприятна мысль, что сказанное вами найдет отражение в статье, то мы…
— Мне неприятно, когда меня преследуют.
— Простите меня.
Джири повернулся и вышел на перрон. Суортмор побрел к стойке, где стояли заказанные им две порции виски и барменша ждала, когда он расплатится. Он молча протянул деньги, вылил виски из одной рюмки в другую и залпом выпил.
А Джири быстро пересек перрон и направился к гостинице. Поднялся на лифте и прошел прямо к себе в номер. Запер дверь, снял пальто и лег на постель лицом к окну. Он видел лоскут тяжелого серого неба в рамке оконного переплета и летящие вниз снежные хлопья. На фоне серого неба они казались темными. Они все падали и падали, без всякого усилия, неотвратимые, как человеческая судьба. Джири перевернулся и лег на спину, глядя в потолок: он тоже был серым, с немыслимой лепниной. Этот лепной узор, имел, наверное, какую-то законченность, если бы его можно было разглядеть целиком, но комната Джири была только частью большой комнаты, из которой сделали две, и потому Джири видел лишь половину лепнины. Да и в этой половине была нарушена симметрия — сначала электрическое освещение здесь не было предусмотрено, проводку сделали позже. Прошло несколько минут, от бессмысленности и асимметрии узора на потолке Джири стало не по себе. Он снова повернулся лицом к продолговатому лоскуту неба и падающему снегу, потом поднялся и начал ходить по комнате. Его руки и лоб повлажнели, грудь под липким пластырем зудела. Где-то вдалеке зарокотали барабаны.
Он подошел к туалетному столику, вытащил фляжку, плеснул в стакан от зубной щетки немного виски и выпил. На душе полегчало, он отставил бутылку, надел пальто и пошел к двери. Но сперва осторожно приоткрыл ее. В коридоре было пусто. Джири приблизился к лифту легким, мягким шагом, вошел в кабину и захлопнул двери. Прислонился к стенке лифта и постоял так секунду, закрыв глаза; потом нажал кнопку первого этажа.
Главный оператор прятал руки в рукава своего толстого пальто с поднятым воротником. Он сидел на скамейке, что тянулась вдоль стен зала ожидания, и постукивал каблуками о деревянную перекладину. Его молодые ассистенты слонялись по залу и курили. В центре стоял Суортмор с магнитофоном в руках. На столе лежали две кинокамеры, с мерзкой насмешкой впиваясь своими темными объективами в лицо Суортмора.
— А что, если он вообще не выйдет? — спросил главный.
— Выйдет, — ответил Суортмор. — А если не выйдет, мы посидим тут, и вы получите гонорар за полный рабочий день, а надо будет, так и за сверхурочные, даже если и пальцем не пошевельнете.
— Я бы предпочел сидеть дома, — заметил главный оператор, — и черт с вашими сверхурочными. Меня уже тошнит от всего этого, точно вам говорю.
Суортмор вспыхнул. Он чувствовал, что главный презирает его. И эти три молодых парня в своих толстых свитерах тоже презирают его, но тут дело другое — они испытывали к нему отвращение чисто автоматически: к любому другому беспомощному в технике толстяку они испытывали бы то же самое. Это Суортмор способен был вынести, но он чувствовал, главный оператор, его сверстник, презирает его за то, что он шпионит и подслушивает с припрятанным магнитофоном и телеобъективом, копается в секретах личной жизни другого, в его белье — и все ради того, чтобы с важным видом поведать эти секреты миллиону сидящих у камина зрителей, а ведь он никогда не переступит порога их дома.
— Его логика безупречна, что и говорить, — сказал Суортмор. — Он выдает себя за нормального, и весьма успешно. Но чем более странные поступки он совершает, тем необходимее привлечь к ним внимание и оказать ему помощь.
— Почему бы просто не послать за врачом? — спросил главный.
В этот момент Суортмор готов был сдаться. Уже открыл рот, чтобы сказать им: складывайте и уходите, а Джири пусть сам выпутывается из своей истории. Но перед глазами возник удивительно четкий образ сэра Бена Уорбла за пустым письменным столом, он стряхивал пепел с сигары и улыбался ему. Сенсация! Да, Бен именно так и улыбнется ему, прищурив глаза, полные насмешки, когда Суортмор придет и сознается, что сенсация, которой он добивался, просто уплыла из рук. «Что же произошло с этим сумасшедшим ученым с Паддингтонского вокзала?» — слышал он вопрос сэра Бена. И отвечал: «Мы его упустили. Постеснялись приставать к нему». Нет, у него язык не повернется сказать такое и увидеть сочувственную улыбку Бена.
Он ненавидел главного оператора за то, что тот презирал его, но еще больше он ненавидел Джири, потому что Джири был виноват во всем. Если бы Джири не свихнулся и не поселился на вокзале, тогда бы ему, Суортмору, незачем было вести себя так мерзко. А если бы Джири довел дело до конца, окончательно свихнулся, все было бы по-другому. Они отсняли бы несколько хороших кадров: санитары связывают ему руки, надевают смирительную рубашку, — и все было бы как надо. Его поздравили бы с успехом и с тем, что он вовремя оказался со своей
