— Ее милость еще не приехала?
— Приехала, сэр. Она вышла отправить телеграмму. Желаете, чтобы я подал сливки или просто молоко?
— Сливки? Молоко?
— Я поставил дополнительное блюдце.
— Бленкинсоп, — лихорадочно потирая лоб, сказал Юстес, измученный всем, что ему довелось пережить за последнее время, — вы как будто хотите что-то сказать, но до меня не доходит. К чему эти рассуждения о молоке и сливках? Почему вы говорите загадками? Какие дополнительные блюдца?
— Блюдце для кота, сэр.
— Какого кота?
— Ее милость прибыла в сопровождении своего кота Фрэнсиса.
Лицо Юстеса слегка исказилось.
— Что? Своего кота?
— Да, сэр.
— Ну, что до питания, пусть обходится молоком, как все мы, и не привередничает. Но пусть пьет его на кухне, чтобы не потревожить канарейку.
— Мастер Фрэнсис не в кухне, сэр.
— Ну так в кладовой или у меня в спальне — словом, там, где он обретается.
— Когда я в последний раз видел мастера Фрэнсиса, сэр, он прогуливался по подоконнику.
И в этот миг на фоне предвечернего неба вырисовался гибкий силуэт.
— Эй! Ох! Черт! Чтоб тебя! Брысь! — восклицал Юстес, созерцая его с нескрываемым ужасом.
— Да, сэр, — сказал Бленкинсоп. — Простите, сэр, в дверь звонят.
И он удалился, оставив Юстеса самому справляться с жутким волнением.
Видите ли, Юстес все еще питал надежду, вопреки своей промашке с пекинесом, сорвать ставку на канарейке, если мне позволено прибегнуть к такому уподоблению. Иными словами, он хотел иметь возможность сказать Марселле Чикчиррикит, когда она вернется и прибегнет к резким выражениям по поводу исчезновения Реджинальда: «Да! Правда! С Реджинальдом, не спорю, я тебя подвел. Но погоди договаривать и взгляни на эту канарейку — пышет здоровьем и великолепно себя чувствует. А благодаря чему? Благодаря моим неусыпным заботам».
Он окажется в крайне неприятном положении, если, признавшись в недостаче одного пекинеса, ему придется сообщить, что Уильям, его запасной якорь, необратимо смешался с желудочным соком кота, которого Марселла Чикчиррикит никогда в глаза не видела.
А в том, что эта трагедия неминуема, он с ужасом убедился по выражению морды указанного животного. На ней был написан благоговейный экстаз. Примерно то же выражение он наблюдал на лице своей тети Джорджианы перед тем, как она вгрызалась в огуречный сандвич. Фрэнсис к этому времени уже просочился в комнату и смотрел вверх на канарейку внимательным целеустремленным взглядом. Кончик его хвоста подергивался.
В следующий миг под агонизирующий стон Юстеса он взвился в воздух в направлении птички.
Впрочем, Уильям отнюдь не был идиотом. В момент, когда многие и многие канарейки смертельно побледнели бы, он полностью сохранил sang froid.[32] И, чуть сдвинувшись влево, он обеспечил коту промах в целый фут. В процессе этого маневра его клюв изогнулся в явной усмешке. Вспоминая об этом позднее, Юстес понял, что Уильям с самого начала держал ситуацию под полным контролем и хотел только, чтобы ему не мешали от души забавляться.
Однако в тот момент эта мысль Юстеса не осенила. Потрясенный до основ своего существа, он вообразил, что птичке грозит неминуемая гибель. И не сомневался, что она нуждается во всемерной его помощи и нравственной поддержке. Метнувшись к столу, он быстро оглядел его в поисках чего-нибудь, что могло бы послужить оружием в предстоящем бою.
Первым ему под руку попало блюдо с огуречными сандвичами. И он принялся метать их со всей быстротой, на какую оказался способен. Но хотя некоторые и угодили в цель, никакого ощутимого результата это не дало. Самая природа сандвича с огурцом мешает ему преображаться в эффективный метательный снаряд. Юстес мог бы весь день бить по Фрэнсису прямой наводкой без малейшего толка. Собственно говоря, всего лишь через секунду после того, как последний сандвич вмазал ему под ребра, кот вновь уже был в воздухе, оптимистично размахивая когтистыми лапами.
Уильям опять сделал антраша вбок, и Фрэнсис вернулся на исходную позицию. А Юстес от волнения промазал по нему кексом с изюмом, тремя тартинками и куском сахара.
Затем в отчаянии он прибег к способу, которым следовало бы воспользоваться с самого начала. Сдернув скатерть со стола, он со всеми предосторожностями зашел коту в тыл и набросил на него скатерть в тот миг, когда Фрэнсис напрягся для нового прыжка. Затем, кинувшись на смесь кота со скатертью, живо превратил их в единый плотный сверток.
Чрезвычайно доволен собой был Юстес в этот момент. Ему мнилось, что он проявил находчивость, сообразительность и ловкость, делающие честь тому, кто в последний раз играл в регби много лет назад. Из глубин скатерти доносилась гневная критика в его адрес, но он не принял ее к сердцу в убеждении, что Фрэнсис, когда обдумает случившееся более спокойно, признает, что заслужил все сполна. Фрэнсис всегда отличался рассудительностью, кроме тех случаев, когда утрачивал холодную трезвость мысли при виде канареек.
Юстес уже собрался попенять коту в надежде убедить его не уподобляться гироскопу, но тут, оглянувшись, обнаружил, что в комнате он не один.
В дверях сгруппировались его тетя Джорджиана, девушка Марселла Чикчиррикит и врезавшаяся ему в память фигура Орландо Уозерспуна.
— Леди Бизли-Бизли, мисс Чикчиррикит, мистер Орландо Уозерспун, — доложил Бленкинсоп. — Чай подан, сэр.
С губ Юстеса сорвался беззвучный вопль. Скатерть выпала из его онемевших пальцев. И кот Фрэнсис, ударившись головой о ковер, метнулся вверх по стене, заняв оборону на верху гардины.
Наступила пауза. Юстес не находил что сказать. Он был смущен.
Нарушил молчание Орландо Уозерспун.
— Тэк-с! — сказал Орландо Уозерспун. — Вновь за старые игры, Муллинер, как я погляжу.
Тетя Джорджиана трагически воздела руки:
— Он швырял в моего кота сандвичи с огурцом!
— Да, я заметил, — сказал Уозерспун неприятно-спокойным голосом, сильно напоминая верховного жреца какой-нибудь из наиболее кровожадных религий, который оглядывает двуногую жертву перед тем, как потребовать биту у мальчика на линии. — А также, если зрение мне не изменяет, кекс с изюмом и тартинки.
— Подать еще тартинки, сэр? — спросил Бленкинсоп.
— Короче говоря, этот случай до мельчайших деталей, — продолжал Уозерспун, — совпадает с делом Д.Б. Стоукса, Манглсбери девять, Западный Кенсингтон.
— Послушайте, — сказал Юстес, пятясь от окна, — я могу все объяснить.
— Нужды в объяснениях нет, Муллинер, — сказал Орландо Уозерспун. Он закатал левый рукав пиджака и приступил к закатыванию правого. И напряг бицепсы для разминки. — Произошедшее объясняет себя само.
Джорджиана, тетя Юстеса, которая стояла у гардины и испускала нежные призывные звуки, вернулась к обществу не в самом приятном расположении духа. Ошалев после всего, что ему пришлось перенести, Фрэнсис повернулся к ней спиной, и это больно ее ранило.
— Если ты позволишь мне воспользоваться твоим телефоном, Юстес, — сказала она негромко, — я хотела бы позвонить моему поверенному и лишить тебя наследства. Но прежде, — добавила она, обращаясь к Уозерспуну, который теперь дышал через ноздри в несколько устрашающей манере, — не могу ли я попросить вас об услуге? Отделайте его до полусмерти.
— Это я и собираюсь сделать, сударыня, — галантно ответил Уозерспун, — если эта прекрасная барышня чуть-чуть посторонится.
— Приготовить еще сандвичей с огурцом, сэр? — спросил Бленкинсоп.
— Погодите! — вскричала Марселла Чикчиррикит, до этих пор хранившая молчание.
Орландо Уозерспун слегка покачал головой.
— Если, не одобряя сцен рукоприкладства, вы намерены, мисс Чикчиррикит… Кстати, вы не в родстве с моим старым другом, генерал-майором Джорджем Чикчиррикитом, Королевский восточнокентский полк?
— Это мой дядя.
— Ну-ну! Я обедал с ним не далее как вчера.
— Мир тесен, что ни говорите, — сказала леди Бизли-Бизли.
— Совершенно верно, — сказал Орландо Уозерспун. — И слишком тесен, чтобы в нем могли уместиться котодавильщик Муллинер и я. А потому я сделаю все, что в моих скромных силах, чтобы ликвидировать его. И как я собирался сказать, если, не одобряя сцен рукоприкладства, вы намеривались просить за этого молодца, боюсь, вы будете понапрасну себя утруждать. Я не могу принять никаких ходатайств. Правила Лиги Наших Бессловесных Корешей крайне строги.
Марселла Чикчиррикит испустила хриплый смешок.
— Ходатайства? — сказала она. — Какие ходатайства? Я не собиралась заступаться за этого тошнотворного недоноска. А хотела спросить, нельзя ли мне наподдать ему первой.
— Неужели? Могу ли я спросить почему?
Глаза Марселлы засверкали. Юстес, как он сказал мне, окончательно убедился, что в ее жилах течет испанская кровь.
