И пополнение это осуществилось сразу же, едва он в первый раз увидел Эванджелину Пембери. Они познакомились на пикнике. Когда Эгберт на мгновение оторвался от извлечения песка из своего салата с курицей, его взгляд упал на божественную девушку, прихлопывающую осу чайной ложкой. И впервые с той минуты, когда Эгберт, шатаясь, вышел из редакции «Еженедельного книголюба», он перестал ощущать себя чем-то таким, что кошка извлекла из мусорного бака, обследовала и, покачав головой, отвергла как непригодное для кошачьего употребления. Во мгновение ока орды красных кровяных телец понеслись в буйной радости по его кровеносным сосудам. Миллионы их радостно плескались, кувыркались и весело кричали миллионам все еще робко жавшимся по берегам: «Прыгайте к нам! Кровь сегодня отличная!»
Десять минут спустя он пришел к выводу, что жизнь без Эванджелины Пембери будет безводной пустыней.
И все же он никак не решался положить сердце к ее ногам. Она выглядела той самой. Она казалась той самой. Вполне возможно, что она и была той самой. Но прежде чем сделать ей предложение, он должен был удостовериться, что это именно так. Ему было необходимо убедиться, что она внезапно не вытащит рукопись, скрепленную в верхнем левом углу розовым шелковым шнурочком, и не попросит у него нелицеприятного отзыва. У всех что-нибудь да вызывает омерзение. Одни не терпят слизней, другие — тараканов. Эгберт Муллинер не терпел романисток.
И вот теперь, когда они стояли рядом в лунном сиянии, он сказал:
— Ответьте мне. Вы написали хотя бы один роман?
Она как будто удивилась:
— Роман? Нет.
— Так может быть — рассказы?
— Нет.
Эгберт понизил голос.
— Стихи? — прошептал он хрипло.
— Нет.
Больше Эгберт не колебался. Он извлек свою душу, как фокусник извлекает кролика из шляпы, и шмякнул ее перед Эванджелиной. Он поведал ей о своей любви, подчеркивая глубину, чистоту, а также удивительную прочность последней. Он взывал, умолял, закатывал глаза, сжимал ее нежную ручку в своих. А когда сделал перерыв в ожидании ответа и услышал, что она много думала в том же ракурсе и чувствует к нему примерно то же, что он к ней, Эгберт еле удержался на ногах. Чаша его радости переполнилась.
Странно, как по-разному действует любовь на разных людей. Любовь заставила Эгберта отправиться с утра на поле для гольфа и пройти десять лунок с побитием своего рекорда. Тогда как Эванджелина, ощутив в душе незнакомое прежде брожение, требовавшее немедленного выхода, села за маленький, почти антикварный столик, съела пять цукатов и начала писать роман.
Три недели солнечного света и озона в Бэроуш-Бей подняли тонус Эгберта настолько, что его медицинский опекун счел возможным для него без опаски вернуться в Лондон и приступить к исполнению своих жутких обязанностей. Эванджелина последовала за ним через месяц. Она достигла своего дома в четыре пятнадцать солнечного дня, а в четыре шестнадцать с половиной в дверь влетел Эгберт, чьи глаза светились любовью.
— Эванджелина!
— Эгберт!
Но не станем задерживаться на восторгах воссоединившихся влюбленных, а прямо перейдем к тому моменту, когда Эванджелина подняла головку с плеча Эгберта и слегка хихикнула. Приятней было бы сказать, что она звонко засмеялась. Но это не был звонкий смех. Это было хихиканье — смущенное, зловещее, пристыженное хихиканье, и непонятный страх заморозил кровь в жилах Эгберта. Он уставился на нее, а она снова хихикнула.
— Эгберт, — сказала она, — я хочу тебе кое-что сообщить.
— Что? — сказал Эгберт.
Эванджелина хихикнула еще раз.
— Я знаю, это звучит ужасно глупо, — сказала она, — но…
— Что? Что?
— Я написала роман, Эгберт.
Авторы античных трагедий неколебимо придерживались правила, согласно которому любой эпизод, способный слишком сильно растрогать или привести в ужас зрителей, должен происходить за сценой. Поэтому, строго говоря, следующую сцену следовало бы опустить. Но современная публика куда закаленнее древних греков, а потому воспроизведем ее для протокола.
Комната перестала описывать круги перед агонизирующим взором Эгберта Муллинера. Мало-помалу рояль, стулья, картины и чучела птиц на каминной полке заняли свои обычные места. А он обрел дар речи.
— Ты написала роман? — сказал он уныло.
— Я дошла до двадцать четвертой главы.
— Ты дошла до двадцать четвертой главы?
— Остальное будет просто.
— Остальное будет просто?
И наступило молчание — молчание, нарушаемое только тяжелым дыханием Эгберта. Затем Эванджелина вскричала порывисто:
— Ах, Эгберт, я серьезно думаю, что он очень неплох. Я тебе сейчас почитаю.
Когда на нас обрушивается великая трагедия, как странно бывает оглядываться на относительно безобидное начало наших несчастий и вспоминать свою уверенность, что Судьба уже сотворила самое худшее. Эгберт в этот день воображал, будто достиг предела горести и душевных мук. Эванджелина, твердил он себе, рухнула с пьедестала, на который он ее вознес. Она оказалась тайной романописакой. Это предел, чувствовал он, последняя капля. Все рушилось в тартарары.
Увы, он глубоко ошибался. Это было пределом не в большей степени, чем легкий дождичек может считаться грозовым ливнем.
Ошибка, впрочем, была простительной. Мучительная агония, которую он испытал в этот день, более чем извиняет промашку Эгберта Муллинера, вообразившего, будто он испил горькую чашу до самого дна. Он корчился, как на раскаленных углях, пока слушал эту жвачку, которую она назвала «Разошедшиеся пути». Его душа завязывалась узлами.
Роман Эванджелины был ужасной, неприличной стряпней. Не в том смысле, что он вызвал бы румянец стыда на чьих-либо щеках, кроме щек Эгберта, — но она запечатлела на бумаге прямо и открыто единственную известную ей любовную историю: свою собственную. Да, все нюансы его ухаживания, первый священный поцелуй, она не опустила даже ссоры, которая вспыхнула между ними на второй день их помолвки. В романе она переработала эту ссору, длившуюся двадцать три минуты, в десятилетнюю разлуку, тем самым оправдав название и помешав теме исчерпаться — на двадцати пяти страницах. А что до его предложения, так оно было воспроизведено verbatim.[33] Эгберт содрогался при мысли, что он умудрился осквернить чистый морской воздух такой жуткой белибердой.
Он поражался — как поражались многие и многие мужчины до него — тому, что женщины способны на подобное. Слушая «Разошедшиеся пути», лично он ощущал, будто внезапно потерял брюки, прогуливаясь по Пиккадилли.
Ему хотелось выразить эти чувства в словах, однако Муллинеры славятся своим благородством и великодушием. Он подумал, что будет испытывать нечто вроде стыда, если ударит Эванджелину или пройдется по ее лицу башмаками на очень толстой подошве. Однако этот стыд не шел ни в какое сравнение с тем стыдом, который его охватит, если он выразит вслух один миллиметр того, что думает о «Разошедшихся путях».
— Чудесно! — прохрипел он.
Ее глаза засияли.
— Ты правда так думаешь?
— Отлично.
Он обнаружил, что ему легче обходиться одним словом.
— Не думаю, что какой-нибудь издатель его купит, — сказала Эванджелина.
Эгберту слегка полегчало. Естественно, ничто не могло изменить тот факт, что она написала роман, но, возможно, его удастся скрыть.
— И потому я намерена оплатить расходы по его изданию.
Эгберт промолчал. Он глядел прямо перед собой и пытался закурить авторучку с помощью незажженной спички.
А Судьба зловеще посмеивалась, зная, что она еще только начала играть с Эгбертом.
Каждые три-четыре сезона бывают отмечены Сенсацией. По неведомой причине великое сердце читателей внезапно подпрыгивает и великий кошелек читателей опустошается ради приобретения экземпляров того или другого романа, который прокрался в мир без предварительной рекламы и обзавелся всего одной рекомендацией — двумя строчками в «Вестнике ресторатора», определившими его как «легкий для чтения».
Преуспевающая издательская фирма «Мейнпрайс и Пибоди» выпустила «Разошедшиеся пути» трехтысячным тиражом. А когда издатели, к своему огорчению, обнаружили, что Эванджелина намерена купить из них всего двадцать — почему-то Мейнпрайс, неисправимый оптимист, вбил себе в голову, что она возьмет сотню («Вы можете продавать их своим друзьям»), — они припрятали остальные в ожидании, когда цена на макулатуру поднимется. Получить же солидную прибыль они рассчитывали, издав «Требуху» Стултиции Бодуин, в связи с чем заранее организовали газетную дискуссию на тему: «Возрастающая угроза сексуальных тенденций в беллетристике: существует ли предел?»
Не прошло и месяца, как «Требуха» полностью провалилась. Газетная дискуссия бушевала, оставляя читателей абсолютно равнодушными. Они успели сделать финта и открыть, что секса с них более чем достаточно и что теперь им требуются хорошие, нежные, высоконравственные, чувствительные романы о чистой любви Его и Ее — романы, которые можно оставлять на виду, а не засовывать судорожно под диванную подушку всякий раз, когда раздадутся голоса ваших подрастающих сыновей. Конкретным же романом, которому они отдали свое предпочтение, оказались «Разошедшиеся пути» Эванджелины.
