Неле, однако ж, стояла на своем:
– Я хочу быть с тобой. Это совсем не опасно. Я спрячусь за деревянным прикрытием вместе с аркебузирами.
– Если ты пойдешь, то я останусь, и милого твоему сердцу Уленшпигеля назовут трусом и предателем. Дай лучше я спою тебе песенку:
Природа – оружейник мой:
В железе грудь и темя – тоже.
Я защищен двойною кожей:
Своей природной и стальной.
Уродка-смерть мне строит рожи,
Но ей не совладать со мной —
Я защищен двойною кожей:
Своей природной и стальной.
Жить – вот девиз мой боевой,
Под солнцем жить – всего дороже!
Я защищен двойною кожей:
Своей природной и стальной.
Так он, с песней на устах, и убежал, не забыв, однако, поцеловать на прощание дрожащие губки и милые глазки Неле, а Неле, в жару, и смеялась и плакала.
В Антверпене гёзы захватили все суда Альбы[243] , включая те, что стояли в гавани. В город они ворвались белым днем, освободили пленных, а кое-кого, наоборот, взяли в плен, чтобы получить выкуп. Они угоняли некоторых горожан под страхом смерти и не давали им рта раскрыть.
Уленшпигель сказал Ламме:
– Сын адмирала содержится в заключении у каноника. Надо его освободить.
Войдя в дом каноника, они увидели сына адмирала и жирного, толстопузого монаха – монах, ярясь, уговаривал его вернуться в лоно святой матери церкви. Молодой человек, однако ж, не пожелал. Он пошел за Уленшпигелем. Ламме между тем схватил монаха за капюшон и потащил по антверпенским улицам.
– С тебя причитается сто флоринов выкупу, – приговаривал он. – Почему ты еле-еле плетешься? А ну, пошевеливайся! Что у тебя, свинец в сандалиях, что ли? Шагай, шагай, мешок с салом, ларь, набитый жратвой, брюхо, налитое супом!
– Да я и так шагаю, господин гёз, я и так шагаю, – в сердцах отвечал тот. – Однако ж, не во гнев вашей аркебузе будь сказано, вы такой же тучный, пузатый и жирный мужчина, как я.
– Как ты смеешь, поганый монах, – толкнув его, вскричал Ламме, – сравнивать свой дармоедский, бесполезный монастырский жир с моим фламандским жиром, который я накопил честным путем – в трудах, в треволнениях и в боях? А ну, бегом, не то я тебя, как собаку, пинком пришпорю!
Монах, однако ж, в самом деле не в силах был бежать – он совсем запыхался. Запыхался и Ламме. Так, отдуваясь, добрались они до корабля.
Гёзы взяли Раммекенс, Гертрёйденберг и Алкмар[244] , а затем вернулись во Флиссинген.
Выздоровевшая Неле вышла встречать Уленшпигеля в гавань.
– Тиль, милый мой Тиль! – увидев его, воскликнула она. – Ты не ранен?
Уленшпигель запел:
Жить – вот девиз мой боевой,
Под солнцем жить – всего дороже!
Я защищен двойною кожей:
Своей природной и стальной.
– Ох! – волоча ногу, кряхтел Ламме. – Вокруг него сыплются пули, гранаты, цепные ядра, а ему это все равно что ветер. Ты, Уленшпигель, как видно, – дух, и ты тоже, Неле: вы вечно молоды, всегда веселы.
– Почему ты волочишь ногу? – спросила Неле.
– Потому что я не дух и никогда духом не буду, – отвечал Ламме. – Меня хватили топором по бедру – ах, какие белые, полные бедра были у моей жены! Гляди: кровь идет. Ох, ох, ох! Некому за мной, горемычным, поухаживать!
Неле рассердилась.
– На что тебе жена-клятвопреступница? – спросила она.
– Не надо говорить о ней дурно, – сказал Ламме.
– На, держи, это мазь, – сказала Неле. – Я берегла ее для Уленшпигеля. Приложи к ране.
Перевязав рану, Ламме повеселел: от мази сразу прошла жгучая боль. Они поднялись на корабль втроем.
Неле обратила внимание на монаха, расхаживавшего со связанными руками.
– Кто это? – спросила она. – Лицо знакомое. Где-то я его видела.
– С него причитается сто флоринов выкупу, – сказал Ламме.
В этот день флот веселился. Невзирая на холодный декабрьский ветер, невзирая на дождь, невзирая на снег, все Морские гёзы собрались на палубах кораблей. На зеландских шляпах тускло отсвечивали серебряные полумесяцы.
А Уленшпигель пел:
Лейден свободен[245] , кровавый герцог из Нидерландов бежит:
Громче звоните, колокола,
Пусть песней своею звон ваш наполнит воздух;
Звените, бутылки, звените, стаканы!
От побоев очухавшись, пес
Хвост поднимает
И глазом, залитым кровью,
Оглядывается на палки.
Его разбитая челюсть
Дрожит, отвалилась.
Убрался кровавый герцог.
Звените, бутылки, звените, стаканы. Да здравствует гёз!
Себя укусил бы от злости пес,
Да выбила зубы дубинка.
Уныло башку он повесил,
Скулит о поре обжорства и смерти.
Убрался кровавый герцог,
Так бей в барабан славы,
Так бей в барабан войны!
Да здравствует гёз!
Он кричит сатане: «Душу песью продам я —
Дай силы мне только на час!» —
«Что селедки душа, что твоя —
Все едино», – в ответ сатана.
Обломаны зубы собачьи —
Не хватал бы жестких кусков!
Убрался кровавый герцог,
Да здравствует гёз!
Дворняжки хромые, кривые, паршивые,
Что живут и дохнут на мусорных кучах,
Одна за другой задирают лапы
На того, кто губил из любви к убийству...
Да здравствует гёз!
Он не любил ни друзей, ни женщин,
Ни веселья, ни солнца, ни хозяина,
Никого, кроме Смерти, своей невесты,
Которая лапы ему перебила, —
Добрый подарок перед помолвкой, —
Потому что здоровые Смерти не любы;
Бей в барабан отрады,
Да здравствует гёз!
И снова дворняжки, паршивые,
Кривые, хромые, косые,
Одна за другой задирают лапы,
Его обдавая горячим и смрадным.
С ними псы и гончие и цепные,
Собаки из Венгрии, из Брабанта,
Из Намюра и Люксембурга.
Да здравствует гёз!
Он тащится, морда в пене,
Чтобы сдохнуть у ног хозяина,
Который его пинает
За то, что он мало кусался.
В аду он со Смертью играет свадьбу.
«Мой герцог» – она его величает.
«Моя инквизиция» – он ее кличет.
Да здравствует гёз!
Громче звоните, колокола,
Воздух наполните песней своей,
Звените, бутылки, звените, стаканы.
Да здравствует гёз!
Как скоро монах, которого привел на корабль Ламме, удостоверился, что гёзы не собираются убивать его, а только хотят взять выкуп, то стал задирать нос.
– Ай, ай, ай! – говорил он, расхаживая и яростно мотая головой. – Ай, ай, ай! В какую бездну мерзостей, гадостей, пакостей и гнусностей я попал, ступив ногой в деревянное это корыто! Если бы Господь не помазал меня...
– Собачьим салом? – спрашивали гёзы.
– Сами вы собаки! – огрызался монах и продолжал разглагольствовать: – Да, да, паршивые, грязные, худые бродячие собаки, сбежавшие с тучного пути святой нашей матери – римско-католической церкви и устремившиеся по бесплодной тропе презренной голодранки – церкви реформатской. Да, да, если б меня сейчас не было на деревянной этой посудине, в этом вашем корыте, Господь давно бы уже низринул его в пучину морскую вместе со всеми вами, вместе с окаянным вашим оружием, с бесовскими вашими пушками, с вашим певуном-капитаном, с богомерзкими вашими полумесяцами. Да, да, Господь низринул бы вас в неисследимую глубину царства сатаны, и там бы вы не горели, нет! Вы бы там коченели, дрожали, замерзали до скончания века. Да, да, так Царь Небесный угасил бы в ваших сердцах огнь злочестивой ненависти к нашей доброй матери – святой римско-католической церкви, к святым угодникам, к архиереям и к благодетельным, мягким и мудрым королевским указам. Да, да! А я с заоблачных райских высот глядел бы на вас, а вы были бы белые-белые, синие-синие от холода. ’T sy! ’T sy! ’T sy! (И да будет так, да будет так, да будет так!)
Матросы, солдаты и юнги потешались над ним и стреляли в него сухим горохом из трубочек. А он закрывал лицо руками от пуль.
На смену кровавому герцогу пришли менее жестокие властелины – Медина-Сели[246] и Рекесенс[247] . После них именем короля правили Генеральные штаты.[248]
Между тем жители Зеландии и Голландии[249] , которым очень помогли море и плотины – эти естественные валы и крепостные стены, – воздвигли Богу свободных людей свободные храмы, а палачам-папистам никто не мешал тут же, рядом, распевать молитвы, а принц Оранский решил не создавать династию наместников короля.
От Гентского замирения[250] ждали, что оно раз навсегда положит конец вражде, но не тут-то было: противники замирения валлоны[251] разгромили Бельгию. Эти самые paternosterknecht’ы[252] , с крупными черными четками на шее (две тысячи таких четок были впоследствии найдены в Спиенне и в Геннегау), отбирали в полях и лугах лучших коней и быков и угоняли их тысячами, уводили женщин и девушек, не платили за постой, сжигали в амбарах крестьян, с оружием в руках защищавших плоды тяжких своих трудов.
