Вяземский. Государь, я твой слуга… Умру, где прикажешь…
Иван (махает на него платком). Стань на место. (Годунову, который во время этого разговора подошел к чему.) Привезли?
Годунов. Только что, государь… Везли без отдыха, – я подставы до самой Твери выслал… Уж больно страшны, не знаю, как их и показать. Я им по ковшу вина поднес…
Иван. Веди.
Годунов. Веду, государь. (Уходит.)
Иван. Обидно нам было видеть великую тесноту наших торговых людей в Варяжском море… Задумали мы позлатить былую славу Великого Новгорода, и Пскова, и Нарвы… Да как позлатишь, когда прямой разбой кораблям русским. Послушайте, поглядите, что сделали они с нашими торговыми людьми…
Годунов открывает дверь. Слуги вводят троих ободранных людей. Раны их открыты, лица распухли, волосы и бороды дико взъерошены. Они вопят, простирая руки.
Купец Хлудов. Князья, бояре, люди московские, глядите, что с нами сделали.
Движение ужаса среди посадских.
Купец Путятин. Ох, лихо, лихо… Мертвы ли мы, живы ли мы – не знаем сами…
Купец Лыков. Убили нас, убили, убили, до нитки ограбили…
Купец Хлудов. Тело наше терзали, кровь нашу лили… Знаете ли, кто сделал это над нами, кто нас при-мучил?
Купец Калашников (поднимается со скамьи, всплескивает руками). Господи! Это же – Хлудов, Кондратий, первой сотни московский купец.
Купец Хлудов. Это я, я, Степан Парамонович… С того света вернулся, и мать родная не узнает.
Купец Калашников. Кто же вас, купцы, при-мучил и ограбил, какой вор?
Купец Путятин. Плыли мы, видишь, из Нарвы, на датском корабле в Англию мирным, честным обычаем…
Купец Лыков. Убили нас, убили, убили, до нитки ограбили.
Купец Хлудов. Немцы ливонские налетели на нас в море, – топорами рубили, ножами резали, с корабля нас в морскую пучину ввергли… За то лишь, что московские мы купцы.
Купец Путятин. Тем только и спаслись, что рыбаки нас подобрали…
Купец Лыков. Волны морские нас топили, рыбы нас кусали, птицы нам власы рвали…
Купец Хлудов. Люди московские, князья, бояре, купцы тороватые, скажите, как нам быть теперь, скудным человечишкам, у кого милостыню просить, как нам с голоду выть на холодном дворе? Государь, помоги нам, заступись…
Купец Путятин. Отец родной, помоги, пожалей…
Купец Лыков. Пожалуй нас милостыней твоей, убиты, ограблены…
Иван. Мы вас жалуем кораблями, и товарами, и кафтанами добрыми с нашего плеча…
Хлудов, оба его товарища и купец Калашников закричали: «Спасибо, великий государь».
А что толку? Отплывете из Нарвы, – опять обдерут вас немцы и в море покидают. Такого ли мира с королями хочет Земский собор?
Купец Калашников. Государь, я суконной сотни купец Калашников, дозволь сказать…
Иван. Тебя мы станем слушать, Степан Парамонович, как глас колокольный.
Купец Калашников. Люди московские, купеческая кровь льется, купеческие слезы в груди кипят… Истину сказал нам государь Иван Васильевич, – такого мира нам не надобно…
Иван (перебивая его). Уныние, а не благое строение в царстве нашем будет прежде, покуда не установится наша бранная сила. О ней забота гложет мои ночи. Ты, епископ Пимен, гневно велишь нам мира… А в былые времена монахи-то кольчугу надевали и мечом опоясывались… Вспомни-ка, Пимен, как многие попы да монахи, яро не даваясь врагу, в церквях сжигались… А ты, бедный, задремал на лавке… Вложи персты в раны порубленным, посеченным, дай им целование, благослови на отмщение…
Пимен (встает). Веселись, государь, на скоморошьем игрище, а я пойду ко двору… (Идет к двери.)
Тишина. Иван обводит взором собрание. Раздается легкий треск – с рукоятки его посоха, которую он стиснул в руке, сыплются и падают на ступени драгоценные камни. Шуйский кидается поднимать их.
Оболенский (Челяднину). Ишь зверь в нем клокочет…
Челяднин. Хорошо, хорошо, пускай Москва видит зверя-то в нем.
Иван. Владыка, вернись…
Пимен. Напрасно ты посмеялся надо мной… Буду яр… Нам с тобой добром не сговориться, Иван Васильевич…
Суворов (Басманову). Это как надо понимать?
Басманов. На рожон лезет владыка.
Малюта идет и становится в дверях на пути Пимена.
Иван. Еще прошу – вернись…
Пимен (Малюте). Отступи от двери.
Малюта. Подобает тебе смириться… Смирись…
Пимен. Прочь! Прочь, нечистый!
Шуйский (со всхлипом в наступившей тишине). Ах, да страшно-то как!
Иван (сходит с трона и медленно идет к Пимену). Взгляни, Пимен, как люди со стыда глаза опустили… Утри пену с уст… ибо уста у человека для благоухания… На, утрись. (Подает ему платок.)
По палате проносится общий вздох облегчения.
Видишь, как люди добра хотят. Дай мне доброе целование…
Опочивальня царя Ивана. Стены обиты тисненной золотом кожей. Постель приготовлена на широкой лавке. Дубовый стол с книгами и свитками, у стола – венецианский стул. В углу – лампады перед темным ликом с гневными глазами. Близ стола на лавке сидит Малюта. Басманов подливает масло в лампады.
Басманов. Не люблю я, когда ты в опочивальню ходишь. Опять не дашь ему спать. Бес в тебе, что ли, сидит? Что ты за человек, – не пойму…
Малюта. Чего масло трещит? Доброе масло не должно трещать. Опять воды подмешали?
Басманов. Я воду подмешал, я масло ворую… Это масло прислано в дар от султана турского, прямо с Афона, две бочки. А из Вены от императора пять бочек прислали, но масло вонючее. Мы его по худым монастырям роздали.
Малюта. Император – пять бочек, а султан – две… Так и будем отдаривать… Зря ты сказал, что во мне – бес… Дурак ты, Федька… Такой дурак, – только около постели тебя и держать… Перед смертью блаженной памяти митрополит Макарий взял с меня клятвенное целование: жену и детей своих забудь, о сладостях мира забудь, о душе своей забудь… Обрек на людскую злобу…
Басманов. Чтобы ты при государе, как цепной пес…
Малюта. Я и есть пес… Государь доверчив, нежен, без меры горяч… Совершит – потом головой бьется… Устал я, Федька…
Басманов. А ты подремли, я окликну, когда надо…
Малюта. И он тоже ведь обречен на людскую-то злобу. Чего легче, – пил бы, да ел бы, да прохлаждался, а бояре бы за него думали, а на уделах бы князья княжили… Жили бы, не тужили, как при царе Горохе… А он ворота на хребет взвалил да и понес…
Басманов. Какие ворота?
Малюта. Ворота от града нам с тобой невидимого, – от града Третьего Рима, сиречь – от русского царства…
Басманов. Да… Напрасно это все, по-моему…
Малюта. Чего напрасно?
Басманов (смахнул слезу). Не видишь, что ли, – он, как свеча, горит… Разве человеку вытерпеть этакой жизни…
Малюта. Единодержавие – тяжелая шапка… Ломать надо много, по живому резать… А другого пути ему нет… А еще чего турский султан прислал?
Басманов. Фиников.
Малюта. Дай горстку.
Басманов. Ей-богу – в чулане, идти далеко… Да и ключи у государя…
Малюта. Врешь… Уж кто собака, так это ты…
Басманов (достает из кармана горсть фиников). На, что ли…
Малюта начинает медленно есть финики.
Слушай, а ведь у него опять на уме женщина… Ей-ей… Мучается как… Знаешь кто? Сказать?
Малюта. Нет, не говори. Я и без тебя знаю. Нехорошо это. Добром это не кончится…
За низенькой дверью, едва различимой в полумраке, голос Ивана: «Наклонись, наклонись, голову зашибешь».
Малюта встает и отходит в тень, так же отходит в тень и Басманов. Входят Иван и Воропай.
Иван. Возлюбил я тебя, Константин, хоть и осерчал вчера, а нынче возлюбил…
Воропай. Теснота в моей гортани… Молчать не могу… Великий государь… Молва о тебе шумит по всей Литве и Польше… Шляхта саблями рубится,[221] – оные за тебя, оные против… Все горячие головы за тебя…
Иван. Вот дивно-то! С чего бы?
Воропай. Сигизмунд Август стар и немощен, – ждем его смерти… Кому быть королем? Прости… Захмелел я от твоих речей, то ли от меду твоего… Ехал я к тебе, ждал зверя увидеть во образе человеческом…
Иван. Зверя-человекоядца – так Андрей Курбский тебе говорил обо мне…
Воропай. Истинно, – Андрей Курбский много ругал тебя, и Радзивилл, и Мнишек, и Сапега. На смерть меня провожали в Москву. Зачем черная слава о тебе летит? Или велик ты слишком?
