а та пересказывала ее нам. Учась в университете, я, бывало, приставал к Фельгебурт с одной и той же просьбой: мне очень хотелось услышать, как она читает вслух «Моби Дика».
— Я никогда не смогу прочесть эту книгу сам, — просил я ее. — Я должен услышать ее от тебя.
Но благодаря этому я, по крайней мере, мог попасть в тесную, захламленную комнату Фельгебурт за Ратхаузом, около университета. Она читала мне вечера напролет, а я пытался вытянуть из нее, почему некоторые радикалы остаются в отеле «Нью-Гэмпшир» на ночь.
— Ты знаешь, — скажет она, — единственное, что качественно отличает американских писателей от всех остальных, — это упорная нелогичная надежда на лучшее. Технически это довольно изощренная литература и в то же время идеологически наивная, — скажет мне Фельгебурт во время одной из наших прогулок до ее квартирки.
Фрэнк со временем поймет мои намеки и перестанет нас сопровождать, хотя для этого ему потребуется около пяти лет. В тот вечер, когда Фельгебурт сказала мне, что американская литература «довольно изощренная, но в то же время идеологически наивная», я не пытался ее поцеловать. После слов «идеологически наивная», счел я, поцелуй неуместен.
В тот вечер, когда я впервые поцеловал Фельгебурт, мы были в ее комнате. Она только что прочитала ту часть, где Ахав отказался помочь капитану «Рахили» в поисках пропавшего сына. Фельгебурт обходилась без мебели; в ее комнате было слишком много книг, и матрас на полу — единственное ложе, и единственная лампа для чтения, тоже на полу. Это было безрадостное место, сухое и тесное, как словарь, и безжизненное, как логика Эрнста. Я склонился над неудобной кроватью и поцеловал Фельгебурт в губы.
— Не надо, — сказала она, но я продолжал целовать ее, пока она не ответила на мой поцелуй. — Ты должен уехать, — сказала она, ложась на спину и притягивая меня к себе.
— Сейчас? — спросил я.
— Нет, сейчас нет необходимости уезжать, — сказала она.
Усевшись, она начала раздеваться — так же, как обычно отмечала места в «Моби Дике»: совершенно безучастно.
— Я должен уехать после? — спросил я, раздеваясь.
— Если хочешь, — сказала она. — Я имею в виду, что ты должен уехать из отеля «Нью-Гэмпшир». Ты и твоя семья. Уехать, — сказала она. — Уехать до начала осеннего сезона.
— Какого еще осеннего сезона? — спросил я, теперь уже совершенно голый.
Я подумал о начале осеннего сезона у Младшего Джонса в «Кливленд браунс».
— Оперного сезона, — сказала Фельгебурт, наконец-то обнажившись.
Она была худенькой, как новелла, не толще самой короткой повести, которую она прочитала Лилли. Складывалось впечатление, что книги, нашедшие приют в ее комнате, питались ею, уничтожали ее, а не насыщали.
— Оперный сезон начнется осенью, — сказала Фельгебурт, — и ты, и твоя семья должны к этому времени покинуть отель «Нью-Гэмпшир». Обещай мне, — сказала она, останавливая мое продвижение вверх по ее худому телу.
— Почему? — спросил я.
— Пожалуйста, уезжай, — сказала она.
Когда я вошел в нее, то подумал, что слезы у нее на глазах от секса, но это оказалось нечто другое.
— Я у тебя первый? — спросил я ее.
Фельгебурт тогда было двадцать девять.
— Первый и последний, — сказала она, плача.
— У тебя есть что-нибудь, чтобы защититься? — спросил я, уже войдя в нее. — Я имею в виду, ты же не хочешь стать schwanger?
— Это не имеет значения, — огрызнулась она совершенно по-фрэнковски.
— Почему? — спросил я, стараясь двигаться очень осторожно.
— Потому что я умру до того, как родится ребенок, — ответила она.
Я вышел из нее, сел и посадил ее рядом. Но она с удивительной силой снова привлекла меня к себе, повалившись на спину, и, ухватив рукой мой орган, ввела его на прежнее место.
— Давай, — нетерпеливо сказала она, но в этом нетерпении не было ни капли желания. Это было что-то другое. — Трахай меня, — сказала она безразлично. — Потом оставайся на ночь или уходи, как хочешь. Только, пожалуйста, уезжай из отеля «Нью-Гэмпшир», уезжай оттуда, пожалуйста, особенно постарайся, чтобы уехала Лилли, — просила она меня.
Она заплакала еще сильнее — и потеряла даже тот небольшой интерес к сексу, который у нее был. Я неподвижно лежал, оставаясь в ней, и мое возбуждение сходило на нет. Меня пробрало холодом, ужасным холодом из-под земли, таким же, как когда Фрэнк впервые читал нам порнографию Эрнста.
— Что они делают на пятом этаже по ночам? — спросил я Фельгебурт, которая укусила меня за плечо, и я потряс ее голову с отчаянно зажмуренными глазами. — Что они собираются сделать? — спрашивал я.
Я совсем окоченел и выскользнул из нее. Я чувствовал, как ее бьет дрожь, и тоже тряс ее изо всех сил.
— Они собираются взорвать Оперу, — прошептала она, — когда там будет полон зал. Во время «Свадьбы Фигаро» или какого-нибудь такого же популярного спектакля. Или, может, они выберут что-нибудь посерьезней, — сказала она. — Не знаю точно, о каком именно спектакле речь: они сами еще этого не знают. Но определенно таком, когда будет полный зал, — сказала Фельгебурт. — Взорвать всю Оперу.
— Они чокнутые, — сказал я.
Я не узнал своего голоса. Он звучал надтреснуто, и на миг мне показалось, что это говорит Старина Биллиг: Старина Биллиг — проститутка или Старина Биллиг — радикал.
Фельгебурт, лежа подо мной, продолжала мотать головой, ее длинные волосы скользили по моему лицу.
— Пожалуйста, увези свою семью, — шептала она. — Особенно Лилли, — сказала она. — Маленькую Лилли, — бормотала она.
— Не хотят же они взорвать и отель тоже, правда? — спросил я Фельгебурт.
— Никто не останется в стороне, — зловеще сказала она, — иначе во всем этом не будет смысла. — И я услышал за ее словами голос Арбайтера или всеохватную логику Эрнста.
Фаза, необходимая фаза. Всё. Schlagobers, эротика, Государственная опера, отель «Нью-Гэмпшир» — все должно погибнуть. «Это все декаданс, — слышалось мне с их характерной интонацией. — Это все отвратительно». Они разнесут Рингштрассе со всеми любителями искусства, со старомодными идеалистами, достаточно глупыми и несовременными, чтобы любить оперу. Они найдут не ту, так другую причину, чтобы все это взорвать.
— Обещай мне, — прошептала мне в ухо Фельгебурт. — Ты увезешь их. Свою семью. Всех.
— Обещаю, — сказал я. — Конечно обещаю.
— А теперь, пожалуйста, войди в меня снова, — сказала Фельгебурт. — Пожалуйста, войди в меня. Я хочу почувствовать это, только один раз, — добавила она.
— Почему только один раз? — удивился я.
— Просто сделай это для меня, — сказала она. — Сделай для меня все.
Я сделал для нее все. Я сожалею об этом; я постоянно чувствую из-за этого вину — это был такой же отчаянный и безрадостный секс, как любой секс во втором отеле «Нью-Гэмпшир».
— Если ты думаешь, что
