Это была шальная пуля. Что случилось? Шальная пуля.
— Не время сентиментальничать, — сурово произнесла Кёко. Когда она пыталась сдерживать чувства, её нежное лицо становилось пугающе напряжённым. — А с тобой что? Ты совсем здоров, вспомнил вдруг, что поедешь в Мексику, ты давно об этом говорил. Я должна предупредить, что больше не могу любопытничать, когда захочу. Но сегодня наша последняя встреча, считаю, что можно спросить. Слышала, ты ударился в мистику. Прошлым летом. Расскажи, что было потом.
— Я? — Нацуо улыбнулся, в его улыбке не было и тени робости. Он пришёл в этот дом, чтобы рассказывать. Потянулся в кресле, наклонился вперёд и, держа обеими руками бокал с коньяком, заговорил: — Я излечился от мистики. Значит ли это, что излечился я, или мистика отдалилась от меня, или мы изначально друг друга не понимали, точно сказать не могу. Камень успокоения души ничем не помог мне, но и не нанёс физического вреда. Просто душу заполнили смерть и мрак. Ясные очертания вещей реального мира не вызывали во мне никакого отклика… Очень трудно передать, в чём прелесть мистики. Легче рассказать непьющему, в чём прелесть вина. Для начала мистика награждает нас чувством сопричастности. Напоминает экспедицию на Северный полюс или покорение нетронутых горных вершин. Ты идёшь до самых отдалённых от цивилизации мест один с мыслью о том, что вот-вот попадёшь в другой мир. Если мистика хоть раз проникнет в душу, ты на одном дыхании шагаешь далеко за пределы мира людей, далеко за пределы человеческого духа. Вид там своеобразный, скопление сверкающих кристаллов. Словно, оставив всё человеческое за спиной, ты смотришь на далёкий город, и одновременно перед тобой предстаёт небытие… Я художник, поэтому вполне допускаю, что так выглядят далёкие окраины духа. Но художник, побывав там и завершив своё творение, возвращается в мир людей. Мистики же этим не ограничиваются. Главная их задача — связать эти два мира, связать сущность и небытие… Если ты хоть раз стоял на границе мира, на далёкой окраине духа, то, наверное, так же как первооткрыватель или альпинист, закономерно чувствуешь себя представителем всего человечества. Убеждённость мистиков очень на то похожа. Ведь в таких местах из людей никто, кроме них, не бывал… Я художник, поэтому называю такие вещи не душой, а обрамлением человека. Если душа, дух существуют, то они не прячутся глубоко внутри, а должны, как вытянутые щупальца, окружать человека снаружи. Коль скоро контуры, внешние границы выставлены, обрамлять их должен уже не человек… Мои глаза устремлены исключительно на внешний мир, внутреннему миру я внимания не уделяю. Пожалуй, понятно, почему я с головой погрузился в мистику, будучи покорён красотой леса, вечернего неба, цветов, натюрморта. Я быстро двигался по внешнему миру, который доступен взгляду. Шагал прямо по этой дороге. И естественно, упёрся в мистику. Двигаясь всё дальше вовне, я добрался и до обрамления человека… Мистик и рационалист стоят в этом вопросе спина к спине. Рационалист, дойдя до упомянутых границ, сразу обращается к миру людей. И тогда в его глазах весь мир выглядит уменьшенной копией и описывается математическими формулами. И ход мировой политики, и тенденции экономики, недовольство молодёжи, творческий туник — всё, что имеет отношение к человеческой душе, он объясняет простыми формулами, на словах всё предельно ясно, никаких там загадок. Однако мистик решительно поворачивается к миру людей спиной, отказывается от интерпретации мира, его слова — сплошь загадки… Но сейчас, после долгих размышлений, я не считаю себя ни рационалистом, ни мистиком. Я считаю себя художником. Предельная ясность, тёмные загадки — не для меня. Когда я дошёл до обрамления человека, я уже не мог повернуться к миру людей спиной, не мог царить над ним с иронично-дружеской, холодной улыбкой. Я почувствовал только, что утратил наш мир… Мой взгляд не мог сосредоточиться на камне успокоения души и боязливо скользил по окружающей тьме. И тут, в обители смерти и мрака, вдруг всплыли лица молодых людей, разбив чувство утраты мира. Сюда дошёл не я один. Среди лиц были и прекрасные окровавленные мёртвые лица, и лица в ранах, и лица с безумно вытаращенными глазами… Я не раз пытался избавиться от мистического наваждения, но всю зиму снова и снова за него цеплялся. Несколько раз ездил к Накахаси Фусаэ. Организм истощился, но серьёзно я не заболел, меня поддерживали удивительные жизненные силы. Скорее всего, просто потому, что я молод… Увлёкшись мистикой, я запретил ставить в мастерской цветы. Мне казалось, что их краски, их навязчивый аромат мешают мне сосредоточиться… В начале весны я как-то раз проспал медитацию. Зимой я привык спать мало, а здесь непривычное тепло ослабило душевное напряжение. Я приподнялся с белой простыни, постеленной на диване в углу мастерской. И тут заметил, что рядом с белой подушкой лежит нарцисс. Я сначала рассердился, но быстро остыл. Нарцисс у подушки лежал так естественно, будто ждал моего пробуждения… Слушая сейчас мой рассказ, ты наверняка рассмеёшься, не понимая, в каком состоянии я тогда был. Действительно, нынешний я, как и ты, немедленно решил бы, что этот нарцисс принёс кто-то из домашних в шутку или как знак внимания. Но я тогда ещё не в силах был строить предположения… В утреннем свете, приподнявшись на кровати, я всё смотрел на цветок рядом с подушкой. В мастерской со звуконепроницаемыми стенами не было посторонних шумов. Залитый утренним светом нарцисс и я находились тут вдвоём в полном молчании… И тогда мне в голову пришла одна мысль. Это — явно дар духовного мира. Оценив мои долгие, с лета прошлого года, старания, одним весенним утром мне принесли в дар из духовного мира этот свежий нарцисс, невидимый дух материализовался в форме яркого белого цветка!.. Я некоторое время не помнил себя от радости и восторга. Мои старания были не напрасны. Я взял в руки стебель, защищённый жёсткими листьями, поднёс цветок к глазам и стал внимательно его рассматривать… Цветок был очень свежим. Ни единого изъяна. Каждый лепесток испускал первозданный аромат. Было видно, что лепестки совсем недавно были сомкнуты в плотный бутон, тонкие волнистые линии проступали под утренним солнцем. То был поистине символ формы, и мне вспомнился невероятный реализм картин из серии «Цветы и птицы» времён империи Сун, особенно картины Хуэйцзуна, [59] где изображены нарциссы и перепёлки… Я безотрывно смотрел на нарцисс. Он всё глубже проникал мне в душу, его безупречная форма отзывалась в ней струнами… Постепенно я засомневался: а вдруг я себя обманываю? В самом ли деле передо мною дар духовного
