Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

Отец уже давно посыпал мне деньги каждую неделю, а на этот раз, по случаю моей женитьбы, прислал сразу крупную сумму. Я открыл на имя Джиль текущий счет в банке и заставил ее купить себе белья и одежды, сколько можно было получить по ее талонам.

Мы с писателем просиживали целые дни в нашей конторе и болтали обо всем на свете. Раз в три-четыре дня он заставлял меня написать рассказ, и я писал, а он читал и давал свою оценку. Он утверждал, что я пишу все лучше с каждым днем. С Виктором Тоска мы тоже частенько посиживали и рассуждали о нашем житье-бытье, о том, какие мы с ним счастливые, что у нас такие прелестные женушки и у каждого скоро будет наследник; если бог пошлет — то сын; но если и дочь — все равно; я так любил мою Джиль, что иногда даже сомневался, а не лучше ли вместо сына маленькую девчурку, похожую на мать, и все-таки я надеялся, что это будет сын. И Джо Фоксхол всегда был тут же и все сетовал, что вот мы все женаты, а он нет.

Чудесные деньки шли один за другим, и мы с Джиль были так счастливы, что нам просто не верилось, что это правда. Приду, бывало, домой, а она сидит на кухне и плачет, как дурочка. Я спрашиваю, что это с ней, а она говорит:

— Никогда мне и не снилось, что я могу быть так счастлива. Никогда не думала, что можно так полюбить человека, как я тебя люблю, но, когда я вижу тебя, я чувствую, что ты меня любишь еще больше, и от этого я делаюсь такой счастливой — ну прямо мне кажется, что все это мне снится. Живу, как во сне, — а вот мама…Ну какое счастье она, бедная, видела в жизни?

Я сказал Джиль, чтобы она взяла из банка двадцать пять фунтов и съездила навестить мать, но она все не решалась. Я уговаривая ее целую неделю, пока она наконец не согласилась. Я знал, что ее мать будет очень счастлива, если она приедет, а я хотел, чтобы все, кого мы знаем, были счастливы. Да и самой Джиль, конечно, приятно побывать у своих. Я ей сказал, что, когда мне перепадут какие-нибудь деньги, я пошлю их ее матери. А пока, сказал я, я буду посылать ей через банк, скажем, пять фунтов в неделю. Это немного, но для ее матери кое-что будет значить. Так я и сделал. Когда Джиль вернулась из первой поездки к родным, она мне рассказала, как была счастлива ее мать, и как гордилась своей дочкой, и как обрадовалась, узнав, что Джиль ждет ребенка. До чего же был счастлив я сам, услышав все это. Я сказал Джиль, чтобы она навещала мать хотя бы раз в две недели. И каждый раз, побывав у матери, она казалась еще счастливее.

Говорят, что семейное счастье — конец всему. Говорят, когда парень женится на девушке — это уже все, конец. Но вы не верьте этому, это не так, это вовсе не конец, а только начало; ничто не начинается до тех пор, пока парень не женится на девушке, пока она не забеременеет и не станет расцветать с каждым днем, пока сердце парня не наполнится до краев любовью к ней, и к жизни внутри нее, и ко всему окружающему. Это только начало, а вовсе не конец. Когда парень и девушка принадлежат друг другу, когда они составляют одно, только тогда и начинается настоящая жизнь, и нет ей конца и края; и, естественно, здесь не может быть никакого конца, раз они вместе и составляют одно, ибо это в природе вещей, в этом вся суть, весь шум из-за этого; это смерть получила коленкой под зад, это жизнь несется, хлопая крыльями; рождество наступило, рай на земле, все поет и танцует, речка смеется, океан разливается счастьем, ветер встречает всех поцелуями, небо раскрыло объятия, деревья пляшут от радости, камень протяжно гудит, ночь уходит с ласковым шепотом — ясный день наступает.

Если найдутся люди, которые вам скажут, что семейное счастье — это конец, если скажут, что от него тупеют, что ничего хорошего оно не дает — ни силы, ни знания, — не верьте им: они не изведали счастья. Если они вам скажут: поцелуи — удел дураков, — отвечайте: это ложь. Если они вам скажут: обожание — удел глупцов, — назовите их сукиными детьми и скажите, что они лгут. Они вам скажут: нежность — это слабость, — а вы ответьте: вы не мужчины. Они вам скажут: боль выше наслаждения, — отвечайте: нет, как раз наоборот. Хорошее — это начало. Плохое — это еще не конец, это просто помеха. Все истинное бессмертно. Ничто так не истинно, как любовь. Виктор Тоска знал это. Джо Фоксхол — тоже. Любовь — это вершина всего. Это высшая величина: одна и единственная. Это три, семь, девять, одиннадцать и все остальные величины, слитые вместе в одно чудесное целое. Любите бога. Любите жену свою. Любите сына своего. Любите ближнего своего. Любите врага своего — этого сукина сына, — любите, что бы там ни было. Дайте бедняге возможность исправиться — любите его.

Как-то утром в воскресенье мы с Джиль пошли погулять. Дойдя до Фицрой-сквера, мы увидели какого-то человека в длинном сюртуке, который стоял посреди улицы и проповедовал. Это был человек среднего роста, лет пятидесяти пяти, с крупной седой головой. Одежда на нем была рваная, на голове — старая потрепанная шляпа, которую он то и дело снимал. Еще не видя его, мы услышали его голос и поняли, что это святой. Я никогда не слышал такого волнующего голоса. Никогда не слышал такого великолепного сочетания благородного гнева с мягкостью и задушевностью. Джиль испугалась этого человека, да и я боялся подходить к нему слишком близко. Не то чтобы мы приняли его за сумасшедшего, хотя это было нетрудно, — нет, просто его гнев был так величествен, что казалось, он не был жителем нашей ничтожной планеты, а лишь случайно забрел к нам, на эти улицы, из иного, лучшего мира, и он ужаснулся при виде нашей жалкой жизни — ее низости, жадности, мелочных дрязг, убогого тщеславия. Он был так громогласен, словно лучшим его другом был не кто иной, как сам господь бог. Голос его покорял сердца.

Ну что ж, Лондон есть Лондон, в нем полно всяких странных и удивительных людей. Я взял Джиль под руку, мы остановились шагах в двадцати от этого человека и стали слушать. Люди пробуждались от воскресного сна, поднимались с постели, подходили к окнам, бросали взгляд на проповедника и возвращались к своим делам.

Время от времени он прерывал свою речь и запевая какой-нибудь псалом. Потом снова гремел на всю улицу:

— Вставайте, жители вероломного мира! Вставайте, павшие духом, и исцелитесь!

Потом пел несколько строк из другой, пришедшей ему в голову песни:

И снова восклицал громогласно:

— Восстаньте ото сна! Пробудитесь! Встречайте благодатное утро! Зачем выбирать стезю смерти, когда стезя жизни от тебя в двух шагах! Вставайте вы, мертвые, — вставайте и возродитесь!

И опять пел:

Когда он дошел до слова «громок», он проревел его громче всех других слов песни. Обитатели домов, видимо, почувствовали, какое величие низошло на их улицу, потому что, не умея придумать ничего лучшего, стали заворачивать в бумажку монеты и бросать их в окно.

В Лондоне я видел много людей, которые распевают на улицах, чтобы получить подаяние. Когда им бросают монету в бумажке, они торопятся ее поднять, но этот человек так не делал. Разумеется, он подбирал деньги, но не раньше, чем находил это нужным. Без денег, конечно, не проживешь, но не для этого он вышел на улицу. Случалось, народ бросал ему деньги, и случалось, он их собирал, но он не был нищим. Он был святой. Человек праведной жизни.

Мало-помалу он приблизился к нам. Я видел, что Джиль перестала бояться, и заговорил с ним. Он сказал, что его зовут Берри и что вот уже больше двадцати лет ходит он по улицам Лондона и взывает к народу. Ему было почти шестьдесят. Он сказал, что верит не только в бога, но и во всех хороших людей, набожных и вообще всяких. Он веровал во все, что может пробудить людей к жизни, поднять их из бедности, лени и косности, направить к истине, красоте и величию, избавить от ужасной душевной путаницы и смятения, излечить от недугов. Он стоял за все, что может помочь возрождению жизни.

Я спросил его, не был ли он актером — ведь он так великолепно владеет своим голосом. Это его неприятно поразило. Конечно, он не был актером, сказал он. Разве найдется такой театр, который мог бы вместить его голос?

— Теперь, — сказал он, — я опять поговорю и спою, а вы слушайте.

Он перешел на соседний перекресток, и голос его звучал все громче и громче, пока мы с Джиль не услышали в нем великого зова истины. Он обернулся к нам и так же громко сказал:

— Ни один театр в мире не может вместить такой голос, но в Англии я везде дома.