Он перешел на соседний перекресток, и голос его звучал все громче и громче, пока мы с Джиль не услышали в нем великого зова истины. Он обернулся к нам и так же громко сказал:
— Ни один театр в мире не может вместить такой голос, но в Англии я везде дома.
Глава пятьдесят восьмая
Писатель знакомится со святым из Фицрой-сквера и толкует с Весли о деньгах и нравах
Я был уверен, что писателю будет интересно узнать об этом человеке и послушать его голос, и поэтому, когда он кончил свою проповедь и подошел опять к нам, я попросил его прийти на следующий день к дому, где находилась наша контора, чтобы мы могли послушать его там. Он обещал. На следующий день часа в три я услышал его голос и стал с любопытством ждать, что будет делать писатель.
Он послушал с минуту. Потом встал и открыл окно. Еще через минуту он поспешно выбежал из конторы. Я увидел его в окно, он стоял на улице и ждал, когда сможет заговорить с проповедником. Наконец тот кончил свою речь, писатель сунул ему что-то в руку, и они немного поговорили. Потом писатель стал в сторонку, а проповедник опять обратился к народу. Прохожие останавливались послушать. Этот человек завораживая их своим голосом, своими словами. Писатель наблюдал за людьми. Все бросали проповеднику деньги. Он простоял перед нашим домом минут сорок пять, и ему все время подавали. Я боялся, как бы с ним не случилось какой-нибудь беды от такого успеха. Он собрал, наверно, фунта три или четыре, а то и больше. Я подумал, не совершил ли я ужасной ошибки, пригласив его сюда, ведь праведному человеку не годится попадать в положение, когда познаешь свой успех в такой грубой форме, как деньги. Величие этого человека настолько было связано с его отчужденностью от мирской суеты, что я испугался, как бы успех не соблазнил его. не осквернил его душу, не разрушил его величия, не заставил его думать о ничтожных вещах.
Видно, он и сам понял эту опасность, так как больше ни разу не приходил на нашу улицу. Он был куда величественнее в Фицрой-сквере. где вокруг него не создавали никакой суматохи.
Когда писатель вернулся к своему столу, он сказал, что, кажется, только что видел одного из величайших людей нашего времени. Тогда я рассказал ему, что встретил этого человека во время прогулки с Джиль и пригласил на нашу улицу, так как был уверен, что писателю будет интересно с ним познакомиться.
— Я не знал толком, что делать, — сказал писатель, — и дал ему фунт. Конечно, это большая ошибка.
— Деньги ему пригодятся.
— Разумеется, пригодятся, но сам-то он призывает людей освободиться от гнета денег. А что делают люди, что делаю я? Подаю ему деньги. Ну куда это годится?
Тут мы заговорили о деньгах, и писатель сказал:
— В один прекрасный день вы начнете зарабатывать кучу денег; вам не придется особенно стараться — это случится само собой. Так вот, когда это произойдет, не придавайте этому большого значения, не увлекайтесь деньгами, не поддавайтесь их власти, не желайте большего и не жалейте, если получите меньше. Будьте выше этого. Не позволяйте себе думать, что вы богаты или бедны. Деньги могут погубить даже хорошего человека.
Мне захотелось узнать, откуда это мне вдруг привалит такая куча денег, и я спросил об этом писателя.
— Пишите, — ответил он. — Вы и сейчас неплохо пишете, но скоро, я думаю, вы станете большим писателем.
— Откуда вы знаете?
— Знаю, и все тут.
Но когда разговор заходит о таких интересных вещах, особенно если дело касается тебя самого, хочется, конечно, узнать побольше, и я спросил:
— А все-таки почему вы так думаете?
— Я прочитал все, что вы написали по моему заданию. Вы и сейчас уже пишете лучше большинства наших писателей, а ведь вы едва начинаете. Писатели обычно не любят писателей. Они боятся друг друга. Но я не из таких. Писателей я люблю. Я только не люблю людей, которые упорно продолжают писать, хотя они совсем не писатели. Ну а вы — писатель. Когда вы станете зарабатывать кучу денег, не придавайте им большого значения — вы будете миллионером и без этого.
— Миллионером?
— Конечно, — сказал писатель. — Вы прирожденный миллионер. Вы из тех миллионеров, которым не нужны деньги. Постарайтесь только уцелеть в войне, вот и все.
Я сказал, что стараюсь и так. Потом писатель вернул мне мой последний рассказ, написанный по его заданию, но почему-то ничего не сказал.
Тогда я спросил:
— Ну а как с этим рассказом?
— Теперь вы писатель вполне самостоятельный, — ответил он. — Мне больше не приходится вас учить.
Я ужасно обрадовался и говорю:
— А что же мне теперь делать?
— Сами увидите, — сказал он. — А пока пойдем выпьем пива.
Мы пошли к «Бегущей лошади», выпили пива, сыграли в шарики по полкроны партия, поболтали о вторжении.
Мне это вторжение совсем не улыбалось. Я бы хотел, чтоб война провалилась ко всем чертям, но это было, разумеется, невозможно. Конечно, война так или иначе когда-нибудь кончится и все опять пойдет, как всегда, но не раньше, чем она сделает свое черное дело и оставит всех в дураках. Все придет к тому же, к чему пришло бы и без войны, но так как война шла и все были в нее втянуты, то люди уверили себя, что, если только им удастся выпутаться из этой войны, все пойдет совершенно по-новому. Однако я ни капельки не верил в это. Я не считал, что война — это тот путь, идя которым можно достичь чего-нибудь нового, необычного, справедливого или доброго, или совершенного, или великого, или благородного, или истинного, или хотя бы сколько-нибудь человечного. Я считал, что война — это просто несчастье, которое почему-то допустили люди, и что когда-нибудь она выдохнется и умрет, а все наиболее существенное останется на своих прежних местах. Я просто не верил в войну. Не верю в нее и сейчас. И никогда в нее не поверю. По-моему, война — это только жалкое оправдание политических неудач. Для каких-нибудь смертоносных микробов это самое подходящее дело — вести в человеческом теле войну против микробов жизнетворных. Таков закон природы. Но ведь люди-то не микробы.
Глава пятьдесят девятая
Весли и Джиль слушают, как поет и ораторствует лондонский уличный нищий
Однажды в воскресенье утром, около восьми, какой-то человек остановился на улице Карла Второго, где мы тогда жили, и запел. Песня его нас разбудила, и мы ужасно обрадовались, потому что он пел:
Вам не узнать, как я по вас тоскую,
Вам не узнать, как нежно вас люблю.
Я крепко обнял и поцеловал свою Джиль, а человек, окончив песню, стал собирать завернутые в бумажку монеты, которые бросали ему из окон. Потом он произнес небольшую речь.
— Леди и джентльмены, — сказал он. — Мне совсем не приятно выходить вот так на улицу по воскресным дням и петь ради денег, но жена моя лежит в больнице в очень тяжелом состоянии. Спасибо, леди и джентльмены, пошли вам бог здоровья и удачи.
После этого он запел:
Снова вспыхнут огоньки в окнах у людей.
Он пел, и переходил от дома к дому, и собирал деньги. Пропев вторую песню, он снова заговорил. Это было очень интересно, потому что на этот раз он добавил к своей речи нечто новое.
— Леди и джентльмены, — сказал он. — Помогите человеке в моем положении.
Он прошел немножко дальше по улице и запел:
Это было ужасно смешно, потому что какой из него янки, когда он просто лондонский кокни, самоуверенный нахал лет двадцати пяти. В своей третьей речи он сказал:
— Леди и джентльмены, я ветеран прошлой войны, сражался в нескольких разных местах и награжден несколькими разными орденами.
Орден у него имелся только один — его собственный красный нос, но голос у него был хороший, и песни его нравились всем, как и нам с Джиль. Мы знали, что он все врет, но есть такие врали, которые почему-то всем нравятся. Мы надеялись, что он придет и в следующее воскресенье, и он явился. Он спел все те же три песни и произнес те же три речи с незначительными отклонениями.
Лондонский уличный люд я очень люблю. Мы с Джиль частенько ходили послушать старика, игравшего на пианино в Хай-маркет, и заказывали ему «Валенсию»; там был еще бродячий дуэт — банджо с кларнетом; музыканты обычно проходили по улицам перед заходом солнца и исполняли «Шепот травы», и эта вещь нам очень нравилась. Весь город был полон чудесной и странной музыки.
В одно из воскресений нищий певец, как обычно, разбудил нас все той же песней: «Вам не узнать, как я по вас тоскую», — и мы, конечно, встали, обнялись, поцеловались и стали ждать его речи, и он, разумеется, повторил все то же, что говорил обычно, только, когда он дошел до жены, которая лежит в больнице в тяжелом состоянии, что-то ему вдруг помешало, и он замолчал. Я подбежал к окну, чтобы посмотреть, в чем дело. Оказалось, это лондонский бобби взял певца за плечо и легонько его подталкивал, что, по-моему, было совсем ни к чему. Впрочем, в следующее воскресенье наш певец был на месте как ни в чем не бывало.
