Уленшпигель перерезал веревки. Ламме, в одних белых холщовых подштанниках, спрыгнул с кровати и сам начал спускать шлюпку на воду.
– Посмотри на Ламме, – сказал Уленшпигель Неле, – у него руки дрожат от нетерпения.
Как скоро шлюпка была спущена, Уленшпигель, Неле и Ламме прыгнули в нее вместе с гребцом и направились к флиботу, стоявшему далеко в гавани.
– Красавец флибот! – заметил Ламме, помогая гребцу.
На холодном утреннем небе, напоминавшем хрусталь, озлащенный лучами зари, отчетливо вырисовывались очертания корабля и стройных его мачт.
Ламме продолжал грести.
– Как же ты ее нашел? – спросил Уленшпигель.
Ламме прерывающимся голосом начал рассказывать:
– Мне стало лучше, я уснул. Вдруг слышу сухой стук. Какой-то деревянный предмет стукнулся о борт. Шлюпка. Выбегает моряк: «Кто это?» В ответ тихий голосок, ее голосок, сын мой, ее, ее нежный голосок: «Друзья!» Вслед за тем чей-то грубый голос: «Да здравствует гёз! От капитана флибота „Иоанна“ к Ламме Гудзаку». Моряк бросает лестницу. Луна светит вовсю. Гляжу, на палубу поднимается человек в мужском одеянии, но у этого человека налитые бедра, округлые колени, широкий таз. «Нет, – думаю себе, – это переодетая женщина». Вдруг, чувствую, словно роза распустилась и касается моей щеки, – это были ее губы, сын мой. Потом, слышу, она заговорила – понимаешь: она! Покрывает меня поцелуями, плачет. У меня было такое чувство, точно по моему телу разлился жидкий душистый огонь: «Я знаю, что поступила дурно, но я люблю тебя, муж мой! Я дала обет Богу, но я нарушила клятву, муж мой, милый мой муж! Я часто приходила к тебе, но не решалась приблизиться. Наконец моряк мне позволил. Я перевязала твою рану, но ты меня не узнал. Все-таки я тебя вылечила. Не сердись на меня, муж мой! Я не упускала тебя из виду, но я боюсь: он здесь, у вас на корабле. Пусти меня! Если он меня увидит – проклянет, и гореть мне тогда в огне вечном!» Тут она еще раз меня поцеловала, смеясь и плача, и ушла, невзирая на мои мольбы, на мои слезы. Ты связал меня по рукам и ногам, сын мой, но теперь...
Говоря это, Ламме что было мочи налегал на весла, и в его руках каждое весло напоминало туго натянутую тетиву лука, из которого вот сейчас взовьется к небу стрела.
Когда они были уже совсем близко от флибота, Ламме сказал:
– Вон она, на палубе, играет на виоле – ненаглядная моя жена, с золотистыми волосами, с карими глазами, с еще свежими щечками, с голыми округлыми локтями, с белыми руками. Перелетай, лодка, с волны на волну!
Капитан флибота, увидев приближающуюся шлюпку и изо всех сил гребущего Ламме, приказал бросить с палубы лестницу. Прыгая, Ламме больше чем на три сажени отпихнул шлюпку и чуть не свалился в воду. Взобравшись, как кошка, на палубу, он кинулся к своей жене, а та, замирая от счастья, принялась обнимать его и целовать.
– Не уводи меня с собой, Ламме! – говорила она. – Я дала обет Богу. Но я люблю тебя. Ах, дорогой ты мой муж!
– Да это Каллекен Хейбрехтс, красавица Каллекен! – воскликнула Неле.
– Да, это я, – сказала та. – Но увы! Полдень моей красоты уже миновал.
И по лицу ее прошла тень.
– Что ты наделала? – вскричал Ламме. – Что с тобою сталось? Зачем ты меня бросила? Почему ты сейчас хочешь от меня уйти?
– Выслушай меня, но только не сердись, – снова заговорила она. – Я тебе все скажу. Зная, что монахи – люди божьи, я одному из них доверилась – его зовут отец Корнелис Адриансен.
– Что? – услышав это имя, возопил Ламме. – Этот злобный ханжа с помойной ямой вместо рта, откуда он извергает одни гадости да пакости, который ни о чем другом не говорил, кроме как об истреблении реформатов? Этот ярый сторонник инквизиции, восхвалявший королевские указы? Этот мерзкий распутник...
– Не оскорбляй божьего человека, – прервала его Каллекен.
– Знаю я этого божьего человека! – продолжал Ламме. – Пакостник он, паскудник. Нужно же было красавице Каллекен попасть в лапы к блудливому монаху! Не подходи – убью! А я ее так любил! Мое бедное обманутое сердце принадлежало только ей! Зачем ты здесь? Зачем ты за мной ухаживала? Пусть бы лучше я умер. Уходи! Видеть тебя не могу. Уходи! А то я брошу тебя в море. Где мой нож?..
Каллекен обняла его.
– Ламме, муж мой, не плачь! – сказала она. – Не думай обо мне дурно! Я не была близка с этим монахом.
– Лжешь! – крикнул Ламме, плача и скрежеща зубами. – Я никогда не ревновал, а теперь вот ревную. Пагубная страсть! И бешусь и люблю, хочу то убить тебя, то заключить в объятья. Уходи! Нет, побудь! Я так ее лелеял! А теперь жажду крови. Где мой нож? Меня что-то жжет, гложет, грызет, а ты смеешься надо мной...
Кроткая и покорная, она со слезами обнимала его.
– Да, конечно, я зря бешусь, – говорил он. – Да, конечно, ты блюла мою честь, честь супруга, которую мы, мужчины, столь опрометчиво пристегиваем к женской юбке. Вот почему ты мне так сладко улыбалась, когда просила отпустить тебя с подружками послушать проповедь...
– Дай мне сказать! – целуя его, повторяла Каллекен. – Пусть я умру на месте, если говорю неправду.
– Ну умирай! – сказал Ламме. – Ведь ты же непременно солжешь!
– Выслушай меня! – молила она.
– Говори – не говори, мне все равно, – сказал Ламме.
– Отец Адриансен считался хорошим проповедником, – начала Каллекен. – Я пошла послушать его. Он говорил, что духовный сан и безбрачие выше всего на свете, потому что через них верующему легче попасть в рай. Его пламенное, бурное красноречие потрясло многих честных женщин, в том числе и меня, особливо вдов и девиц. Так как безбрачие – путь к совершенству, то он советовал нам вступить на эту стезю, и мы поклялись, что не будем больше знать мужчин...
– Кроме него, разумеется, – со слезами в голосе вставил Ламме.
– Перестань! – сердито сказала она.
– Ну что ж, добивай! – сказал он. – Ты нанесла мне такой страшный удар, что я уж теперь не оправлюсь.
– Нет, оправишься, муженек, – возразила она, – теперь мы будем с тобой неразлучны.
Каллекен хотела обнять и поцеловать его, но он оттолкнул ее.
– Вдовы дали обет не выходить замуж вторично, – сказала она.
Ламме слушал ее, погруженный в ревнивые свои думы.
А Каллекен не без смущения продолжала свой рассказ:
– Он брал к себе в духовные дочери только молодых и красивых женщин и девушек – остальных отсылал к их духовникам. Он сразу же установил такой порядок: его духовные дочери исповедуются только у него, и все ему в том поклялись, и я также. Мои товарки, более опытные, чем я, спросили, не желаю ли я подготовиться к послушанию и покаянию. Я согласилась. В Брюгге, на набережной Каменотесов, близ монастыря миноритов, жила женщина по имени Калле де Нажаж – у нее девушки обучались и столовались, и она брала с них за это по червонцу в месяц. Корнелис пробирался к Калле де Нажаж из монастыря потайным ходом. У нее в доме, в маленькой комнатке, я осталась с ним наедине. Он велел мне рассказать обо всех моих естественных, плотских наклонностях. Я сперва не решалась, но в конце концов сдалась на уговоры. Плакала я горькими слезами, но рассказала все.
– Ай, ай, ай! – простонал Ламме. – И эта свинья в рясе слушала исповедь нежного твоего сердца?
– Он мне неустанно твердил – и это истинная правда, муженек, – что Бога надобно бояться больше, чем людей, что мы для Бога должны преодолевать в себе стыд и исповедоваться духовнику во всех своих тайных желаниях – тогда мы будем достойны послушания и покаяния. Затем он сказал, что мне надлежит предстать пред ним нагою, дабы грешное мое тело получило за свои прегрешения легчайшее из наказаний. Однажды он заставил меня раздеться, и, как скоро с меня упала сорочка, я потеряла сознание. Он привел меня в чувство нюхательною солью. «На сей раз довольно, дочь моя, – сказал он, – приходи через два дня и принеси розгу». Это продолжалось долго, но никогда... клянусь Богом и всеми святыми... Муж мой!.. Пойми меня!.. Посмотри на меня!.. Удостоверься, что я не лгу. Я осталась чистой и верной тебе... я всегда любила только тебя.
– Бедное нежное тело! – воскликнул Ламме. – Ох, это позорное пятно на подвенечном твоем уборе!
– Ламме! – сказала она. – Он говорил от имени Господа и святой нашей матери-церкви – могла ли я его ослушаться? Я не переставала любить тебя, но я дала страшные клятвы Пречистой Деве не отдаваться тебе. И все-таки я питала слабость – слабость к тебе. Помнишь гостиницу в Брюгге? Я была у Калле де Нажаж – ты проехал мимо на осле вместе с Уленшпигелем. Я пошла следом за тобой. У меня были деньги, на себя я ничего не тратила, а что ты голоден – это я поняла сразу. Я потянулась к тебе, во мне заговорили жалость и любовь.
– Где он теперь? – спросил Уленшпигель.
– Злые люди на него наклепали, по его делу было назначено следствие, и в конце концов отец Адриансен принужден был покинуть Брюгге и укрыться в Антверпене, – отвечала Каллекен. – Мне говорили на флиботе, что его взял в плен мой муж.
