губительную веру в неминуемое крушение естественного порядка вещей.
Правда, дело идет об относительно неважных, вполне обиходных выражениях. Было бы глупо придавать неумеренно подчеркнутым словам, тем более сказанным в пылу спора, больше значения, чем они заслуживают. Есть целый ряд таких оборотов и фраз, которые то и дело выплывают во время допросов христиан. С достаточной долей уверенности удается предсказать, что, задав определенные вопросы, именно их и услышишь. При этом сразу заметно, что эти выражения вообще не вяжутся с обычным словарем говорящего. Уже не только мне, но чуть ли не каждому судье доводилось обращаться к подсудимому с вопросом: «Ну-ну, милейший, откуда вы все это взяли? Вы ведь и сами ничему этому не верите». Этих несчастных, словно одурманенных наркотиками, так и хочется встряхнуть, чтобы привести в чувство. Они и впрямь похожи на детей, подражающих взрослым и бездумно повторяющих случайно услышанное. Поначалу это забавляет, но, к сожалению, речь идет о взрослых, ведущих себя по-детски, а когда слышишь те же самые фразы из уст своей жены, тут уж и вовсе не до смеха.
Помимо всего прочего, число заученных выражений крайне невелико. Прямо диву даешься, с какой идиотской точностью получаешь один и тот же готовый ответ на самые разные вопросы. Эти фразы выделяются на фоне естественной речи, словно жирные пятна на поверхности воды — не имея четких очертаний, они все же больше бросаются в глаза, чем сама вода. Папиниан, циничный, как все юристы, называет меня идеалистом за то, что меня возмущает это унизительное оболванивание; он находит, что это вполне в порядке вещей и что должно существовать всего несколько простых и четких законов, которые избавили бы людей от необходимости мыслить самостоятельно. Но считать закон чем-то абсолютно объективным, а не результатом договоренности между людьми, вероятно, было бы еще более опасным идеализмом. И именно теперь, когда зараза проникла в мой дом, я в еще меньшей степени склонен довольствоваться тем, что незыблемость моей частной жизни, подвластной естественным и божественным законам, будет обеспечена лишь с помощью государственных установлений. Такое мироощущение представляется мне не менее постыдным, чем христианское.
О Клавдии же скажу: именно будучи женщиной, она должна была бы почувствовать, что эти их мнимые истины далеки от подлинных или, по крайней мере, не обладают хоть сколько-нибудь реальной ценностью для женского ума. Нормальная женщина должна была бы, в сущности, посмеяться над христианским учением как над пустой словесной игрой, забавной, но ничего не меняющей в действительной жизни. И раз Клавдия, которую я всегда уважал и чтил как разумную женщину и которая в силу своей женской природы ближе соприкасается с жизнью, чем наш брат мужчина, поступает вопреки врожденному инстинкту и, извините за выражение, несет чепуху, то это доказывает лишь, что я прав, говоря о болезни, поражающей все органы чувств и искажающей здоровое восприятие жизни.
Это поразило меня в первый же вечер. И напугало меня не само преступное действие, в котором она призналась, — его еще можно было бы при необходимости как-то скрыть, — а та болезненная невменяемость, которой я у нее раньше не замечал. В ту секунду мне с беспощадной внезапностью и совершенно неожиданно открылось, какая опасность нависла над всеми нами. Может быть, покажется странным, что я, несмотря на многолетнее знакомство с трудностями, чинимыми государству участившимися выступлениями всевозможных чудодеев, фантазеров и других смутьянов, воспринял все это как нечто более опасное, чем обычное правонарушение, без которого не обходится ни один государственный строй. Но то, что опасность явилась мне именно в лице моей жены, то есть человека или, вернее, живого существа, полное единение с которым я всегда полагал самоочевидной основой всей своей жизни, неопровержимо доказало мне, что для победы над этим противником обычные разумные средства придется сменить на чисто религиозные.
Признаюсь, что никогда прежде не мыслил о браке в столь высоких понятиях. Я воспринимал его как общественную институцию, размышлять о которой не было никаких особых причин. И лишь в ту минуту осознал брак как установление, угодное воле бессмертных.
Слово «противник», конечно, не совсем уместно, когда говоришь о собственной жене. Оно неудачно еще и в другом отношении: приуменьшает грозящую нам всем опасность. Противник может нанести ущерб лишь чему-то, лежащему вне нас; и либо мы одолеваем его, либо он одолевает нас. Но всегда есть возможность защищаться. И больше всего напугало меня в словах Клавдии именно то, что я ощутил себя совершенно беззащитным: передо мной зияла пустота. Земля, на которую я привык опираться, отстаивая свое существование, заколебалась у меня под ногами.
В тот вечер мы ужинали дома одни. Это случается не слишком часто; обычно либо у нас гости, либо мы сами где-то в гостях. Мое официальное положение накладывает на меня обязанность поддерживать тесный контакт с обществом. Зачастую это занятие довольно-таки утомительное; приходится выслушивать много пустой болтовни и неприятных сплетен. Поэтому мы с Клавдией ценим тот редкий вечер, когда удается побыть вдвоем, как своего рода отдушину и даже подарок судьбы. Чтобы вполне насладиться им, мы обычно отсылаем из столовой слуг, дождавшись, когда они расставят все блюда.
Я даже точно помню, о чем мы тогда говорили. Гонец из управления армии в тот день доставил мне прямо в служебный кабинет посылочку от сына; я, не вскрывая, принес ее домой и вручил Клавдии. Распечатывать такие посылки — одна из маленьких радостей каждой женщины.
Сын служит при штабе наших войск где-то на Дунае. Я устроил его туда адъютантом. Ему едва исполнилось двадцать лет, и он немного избалован и самонадеян, как все молодые люди. Этим я хочу только сказать, что он полагает, будто за собственные достоинства получил должность, которой на самом деле обязан моему имени и влиянию. Впрочем, это привилегия молодости. Я позабочусь, чтобы его через некоторое время перевели в главный штаб, где он приобретет более широкий кругозор и доступ к императору. Не сомневаюсь, что он оправдает мои надежды и пробьет себе путь наверх, хотя и по накатанной мною колее.
Что он вспомнил о матери, находясь вдали от дома, в солдатской среде, говорит в его пользу. В посылочке оказалась бронзовая брошь, достоинство которой заключается не в материале, а в безусловном, хотя и варварском, своеобразии воображения и вкуса мастера. Насколько я знаю, нынче у римских дам считается модным носить такие экзотические украшения и даже их
