— Я, старина Бенэн, не считаю тот день, о котором ты говоришь, днем прошлым. Он продолжен без перерыва, без трещины сегодняшним днем. Не кажется ли тебе, что нечего страшиться ни вечера, ни ночи? В дни обычного довольства я боюсь захода солнца, обеденного часа, часа сна, как ряда узлов, завязываемых все туже и туже; и день попадает в мешок, как женщина, которую собираются бросить в море. Но такой день, как сегодня, не кончается, не падает в ночь. Он возвращается на небо.
Они приехали на скрещение двух дорог у небольшого склона, на который им предстояло подняться. Два-три дома облюбовали это место. Над одной из дверей висела сосновая ветвь.
Поставив велосипеды в тень, они вошли в кабачок.
У одного из двух окон за столом сидел человек. Они расположились у другого окна. Человек взглянул на них, послал им приветствие и, казалось, перестал обращать на них внимание.
Брудье сидел лицом к свету. Под влиянием внутреннего давления голова его стремилась к шаровидности. Но глаза светились спокойно. Они различали — можно было сказать с уверенностью — только наиболее устойчивые соотношения в природе.
Вдруг одиноко пивший человек заговорил:
— Не холодно, поди, на велосипеде?
— Еще бы!
— Вы издалека?
— Мы из Парижа.
— Из Парижа? А когда вы выехали?
— Сегодня утром.
— Сегодня утром? Из Парижа сегодня утром? Да ведь это по меньшей мере восемьдесят миль.
— Как, неужели столько?
— Восемьдесят миль! Проехать восемьдесят миль! Ведь это будет около трехсот пятидесяти километров!
— Мы хорошо ехали, — скромно сказал Брудье.
— Я не удивляюсь, что мне так хочется пить! — сказал Бенэн, осушая стакан.
— Жаль, что у меня сзади вышел почти весь воздух, — сказал Брудье. — Это нас задержит.
— Вы не знаете, — спросил Бенэн, — далеко еще до Монбриссона?
— До Монбриссона? Несколько часов по железной дороге.
— Да что вы! А мы хотели быть там к обеду.
Человек погрузился в критическое раздумье.
Потом:
— Вы гонщики?
— Я Жаклэн, — сказал Брудье. — Мой друг — это Санта-и-Какао, чемпион Латинской Америки на средние дистанции.
Он выпил и любезно продолжал:
— Мы тренируемся на рекорд в тысячу километров в сутки.
И Бенэн добавил, с легким бразильским акцентом:
— Это не так легко, как кажется.
Человек ничего уже не отвечал. Все его силы сосредоточились на восхищении. Глаза у него выкатились, рот был открыт. Он пожирал Жаклэна глазами, а Санта-и-Какао ртом.
Он думал:
«Второй раз в жизни мне не увидеть таких людей!»
Брудье встал и сказал Бенэну:
— Санта, старик, по-моему, пора. Если мы хотим не развинчиваться…
Бенэн тоже встал.
Он сказал:
— До свидания!
Человек почтительно подождал, пока они выйдут за дверь. Потом он поспешно встал с места и вышел на дорогу. Он хотел не пропустить зрелища их отъезда.
«Как это они слопают этот подъем! — думал он. — Это стоит посмотреть».
Бенэн и Брудье, выведя машины на середину шоссе, сели на них, не торопясь. И колеса принялись молоть гору.
Бенэн, расслабленный передышкой, слегка вилял. Но все же он взбирался прилично, ходом туриста.
Брудье после второго поворота педали почувствовал себя совершенно мокрым. К тому же опьянение с солнцем в придачу разбило ему тело на мелкие кусочки. Ему казалось, что его ноги, бедра, бока набиты толченым стеклом.
Так, несколько метров, он писал мыслете.
Человек, стоя посреди дороги, смотрел во все глаза.
Брудье крикнул:
— Эй, Бенэн! Я слезаю!
Он сошел с велосипеда.
Бенэн тоже слез и стал ждать Брудье.
Когда Брудье его настиг, они пошли братским шагом, одной рукой ведя машину, другой отирая лоб.
Они ехали равниной, которая служила дном очень широкой долине. Реки они не видели; но на востоке виднелись холмы, которые они презирали, потому что такие есть во всех странах мира, а на западе — горы, которые они уважали, потому что ни за что не могли бы взобраться на них на велосипеде.
Посмотрев направо, Брудье заметил в поле человека, двигавшегося быстрее, чем пешеход.
— Там, должно быть, дорога, которая соединяется с нашей. Как ты думаешь, это велосипедист, этот силуэт, который движется вон там, меж двух деревьев?
— Да, имеется дорога, и похоже, что она выходит на нашу. Кроме того, по-моему, имеется велосипедист.
— Этот велосипедист худощав и боится жары.
— Он тебе писал об этом?
— Нет. Но он без пиджака; и, несмотря на расстояние, я чувствую запах его ног, доходящий досюда.
— У тебя мерзкое воображение.
— У меня изощренное обоняние.
— Он должен нас видеть.
— Он нас видит. Он даже одержим смехотворной жаждой соревнования. Он прибавляет ходу. Запах усиливается.
— Есть у него багаж?
— Как будто.
— Это бородатый человек?
— Возможно. Но у меня зрение слабее, чем обоняние.
— Мне кажется, что у него лицо покрыто волосами.
— Тш! Молчание!
Они услышали странную музыку, которая таяла среди равнин, как жир в печи.
— Это он производит этот шум?
— Да, он играет на дудке.
— Сидя на велосипеде?
— Почему бы нет? Это, вероятно, мечтатель. Он носит с собой цевницу, и его душа говорит в одиночестве.
— Она говорит в нос.
Две минуты спустя, Бенэн, Брудье и велосипедист вместе выехали на перекресток.
— Лесюер! Лесюер!
Это был Лесюер. Все трое принялись обниматься.
Потом Бенэн спросил:
— Куда ты едешь, Лесюер?
— Еду по направлению к середине фасада Амберской мэрии.
— Мы тоже.
— Я так и думал.
— Так что мы продолжим наше путешествие вместе?
— Понятно.
— У тебя есть проект, старина Лесюер?
— Есть.
— Бенэн, ты нам надоел с твоими вопросами. Ни Лесюеру, ни тебе, ни мне нечего сказать о наших проектах, пока не будет полночь, в субботу, у середины фасада Амберской мэрии. Ты отлично это знаешь. Ты обещал, как и мы.
— А могу я все-таки спросить у Лесюера, что это он играл на дудке?
— Я играл увертюру к «Парсифалю».
IV
ТРОЕ ПРИЯТЕЛЕЙ, И БОЛЬШЕ
Бенэн, Брудье, Лесюер выехали друг за другом на небольшую площадь, отмеченную смешным фонарем. Пообедали они в Сент-Антэме, на высотах; встали из-за стола при последних дневных лучах; с трудом взбирались в гору среди очень черных деревьев. Путь им указывало свечение дороги, с каждым шагом казавшееся все более неопределенным, все более призрачным. Потом, став добычей извилистого сновидения, они как будто спускались по спирали в самые недра земли. Бенэн, у которого был красный фонарь и который считал, что знаком с топографией Центрального Массива, спустился ощупью, без человеческих жертв. Брудье и Лесюер на одном из поворотов все-таки навалились друг на друга. Но машины так подперли одна другую, что седоки не скатились в ближнюю пропасть, как то было бы естественно.
Со времени встречи на скрещении дорог приятели познали радость быть втроем.
На ходу Бенэн и Брудье, верные своей привычке, держались Брудье правой, Бенэн левой стороны. Лесюер просто поехал левей Бенэна. Таким образом, они прочищали дорогу во всю ее ширину.
Бенэн время от времени восклицал:
— Это свинство! У вас обочины, вы катите по бархату. А я трясусь на самом хребте!
Но, в сущности, он ни за что бы не уступил своего места. Он был посередине; чем бы ни обменивались Брудье и Лесюер, перепадало и ему; он перехватывал каждое слово, каждый смешок. Иногда он даже повторял Лесюеру какую-нибудь фразу Брудье, которой Лесюер не расслышал. Он радостно обитал в наиболее богатой области дружбы.
Поэтому до мира ему почти не было дела. Он едва замечал виды. Он взглядывал на них, только если Брудье или Лесюер говорили:
— Глянь-ка на этот горизонт, вот здорово-то!
Он чувствовал бы себя не лучше на Орлеанском плато.
Ибо трем приятелям, движущимся в ряд, не нужно никого, ни природы, ни богов.
Итак, они выехали на небольшую площадь в Амбере. Целых полчаса они кружили по городу; они начали терять надежду отыскать мэрию.
Вдруг на углу площади появился человек. Это был городовой, амберский городовой, блюститель порядка в Амбере.
Бенэн направился к нему:
— Извините, господин полицейский, скажите, пожалуйста, как пройти к мэрии.
Блюститель порядка в Амбере ответил:
— У вас-то есть фонарь. А у тех двоих?
— Извините, господин полицейский, мы являемся обозом; а согласно обязательному постановлению, как вам известно, только головной экипаж в обозе обязан иметь фонарь.
Городовой промолчал.
Бенэн продолжал:
— Мэрия, должно быть, в этом направлении?
— Ратуша?
— Да.
