— Вперед, за мной! — скомандовал штабс-капитан и направил коня к особняку.
Разведчики рассыпались вокруг дома и нацелили ружья и пистолеты на двери и окна. Рябинин решительно постучал в дверь рукояткой пистолета и услышал, как за нею мужской сиплый голос крепко выругал предмет, о который, по всей видимости, сильно ударился впотьмах, затем послышалось потрескивание зажигаемой лучины, шлепающие шаги и, наконец, до него донеслось пугливое: "Кто там?"
— Свои. Гродненского гусарского полка штабс-ротмистр Рябинин. Открывай, не медли.
Тяжело звякнул засов, затем зазвенела цепь, и в приоткрытой двери показалась заспанная физиономия Герасима, державшего в руках лучину.
— Батюшки-светы, как есть наши! — всплеснул руками Глазкин телохранитель и чуть не выронил лучину. — Вот радость! — сказал он, раскрывая дверь. — Надобно разбудить барина.
— Буди, да побыстрее. Нам мешкать некогда.
— Понимаю, понимаю, — торопливо ответил Герасим, окончательно скинув дремоту, распрямил грудь, провел штабс-капитана и сопровождающих его гусаров в небольшую спальню, где застали хозяина, разбуженного шумом и голосами, сидевшего свесив ноги с высокой кровати.
— Вот, Григорий Алексеевич, офицер по надобности к вам!
— Рад приветствовать у себя в доме господина гусара, — сказал Глазка и, указав рукой на кресло, спросил: — С чем пожаловали?
— Начну без предисловий. Я полагаю, что имею перед собой истинного слугу нашему государю, и Отечеству?
— Не извольте беспокоиться, — торопливо ответил Глазка, — рад стараться сослужить их императорскому величеству любую службу, какая понадобится. Живота своего не пожалею, исполню все, что требуется.
— Вам, конечно, известно, что неприятель завладел Полоцком и сильно укрепляется в оном?
— Как же, как же, доподлинно известно.
— Я имею к вам просьбу от его сиятельства графа Витгенштейна оказать армии важную услугу. Нам необходимы сведения о подступах к Полоцку, о силах французов, об их артиллерия и расположении укреплений. Все наши попытки что-либо узнать, увы, оказались бесплодными.
— Да, но в моих ли силах вам помочь? Видите, как меня — скрутило.
— Я не говорю, что в город должны отправиться лично вы. Наверняка у вас среди дворовых есть человек со сметкою и хорошо знающий окрестности. Желательно, чтобы это была женщина. Мужику сие предприятие может стоить головы. Потерять теперь ее легко, обрести сведения о неприятеле труднее. Для войска это сохранение сотней жизней.
— Дайте прикинуть, кто бы это лучше мог сделать.
— Хорошо, я подожду.
Глазка даже побагровел от напряжения, перебирая в памяти принадлежащие ему души женского пола. Но на ком бы он ни останавливался, кроме забитости и безропотной покорности, представительницы женской половины Погарщины другими качествами не обладали. "Вот задача! — горестно вздохнул про себя Глазка, и тут же его осенила мысль: — Федора!" Как же в такую минуту он умудрился забыть о ней! Ничего, что пришлая, не своя, но кому об этом известно. Всем взяла баба: и ликом, и телом, и мозгами. Сметливая яко купчиха, памятливая, да и не из робкого десятка, коль Глафиру с постыдством приструнила.
Глазка улыбнулся.
— Есть у меня такая, есть, господин офицер. Сейчас велю ее кликнуть. Герасим, зови немедля сюда Федору.
Рябинин непроизвольно привстал, когда в дверях показалась Федора. Она, по-видимому, еще не спала, но, готовясь ко сну, распустила косу, и Рябинину показалось, что ее лицо, словно волны, омывают пышные волосы. Платок, торопливо накинутый на укрытые плечи, не мог скрыть высокую грудь и красивые руки с гонкими изящными пальцами.
— Звали, барин? — обратилась Федора к Глазке.
— Да вот, Федорушка, — заискивающе начал Главка, — дело-то какое. К нам пожаловали штабс-ротмистр.
— Рябинин, — напомнил свою фамилию офицер.
— Выслушай его внимательно и пособи по силе возможностей.
— Позвольте нам остаться наедине, — сказал Рябинин тоном, не допускающим возражений.
— Конечно, конечно. Прошу ко мне в кабинет. Герасим, поди зажги там свечи.
— Я, Григорий Алексеевич, сама это сделаю.
— Ну что ж, пусть будет по-твоему, — согласился Глазка и, как только за Федорой и офицером захлопнулась дверь, соскочил с кровати (куда и ломота подевалась), сунул ноги в шлепанцы, осторожными шагами приблизился к двери и, изогнувшись, прильнул ухом к замочной скважине.
Между тем в кабинете шел вот какой разговор.
— Твой хозяин отрекомендовал мне тебя исполнительной. Этого было бы достаточно, если бы не роль, уготовленная тебе. Я даже боюсь сказать, насколько она ответственна и опасна. Подумай хорошенько, сможешь ли ты выполнить все, о чем я попрошу. Но прежде всего я хотел бы узнать, насколько тебе известны окрестности и сам Полоцк?
— В Полоцке бывала я не раз, там у моего мужа родня в услужении у господ Иволгиных. Ходили мы в город по престольным праздникам в церковь, да управляющий возил меня с собой по весне и осени на базар, птицу, скот да лен торговать.
— Значит, город тебе знаком?
— А чего ж его не знать. Поди не Петербург, где, сказывают, одних улиц с тысячу.
— Может быть, тысяча и не будет, однако их много и красивые, — заметил Рябинин, никогда не бывавший в столице империи и твердо решивший по окончании войны обязательно наведаться в Северную Венецию. — Но вернемся к разговору. — И Рябинин, достав план Полоцка и объяснив Федоре условные обозначения, поведал, что от нее требуется. Он внимательно следил за ее лицом. Оно было необычайно серьезным и сосредоточенным. Видимо, она прикидывала свой образ действий, и когда Рябинин попросил ее повторить то, что он только что рассказал, Федора почти слово в слово повторила его слова. На мгновение штабс-капитан даже опешил и взволнованно произнес!
— Я очень рад, что случай свел меня о гобой. Теперь я уверен — будут у вас нужные сведения. Есть ли у тебя что-нибудь ко мне. Проси, все непременно исполню.
— Думаю, что мне одной будет трудно пробраться в город. Французы придирчивы и злы. Позвольте взять с собой детей и переодеться нищенкой, так будет надежнее.
Рябинин поинтересовался:
— Сколько у тебя детей?
— Двое. Бориска да Манятка.
— Большие?
— Да где там, малые совсем.
— Ладно, — Рябинин встал, решительно распахнул дверь и почувствовал, как она уперлась во что-то мягкое и податливое. За дверью раздалось! "Ох!" — и он увидел, как Глазка, потирая ушибленный лоб, мелкими лисьими шагами попытался достигнуть кровати.
— Не извольте спешить, уважаемый? — остановил его Рябинин. — Запомните, либо черкните на бумаге: как бы ни сложились обстоятельства, не оставлять Федориных детей без надзору и пропитания. Вот вам деньги. — С этими словами Рябинин расстегнул ментик, достал из внутреннего кармана внушительную пачку купюр и протянул их Глазке. — Берите, берите все, и бог свидетель, если будет не по-моему!
— Все, все сделаю, не извольте беспокоиться, как велели-с.
— Графу Витгенштейну доложу о вас как о благородном и честном помощнике, соблюдшем верность в столь трудную для Отчизны годину. Прощайте.
Лишь услышав за окнами приглушенную команду! "По коням!" — и мягкое шуршание листвы под копытами, Глазка пришел в себя, сел на кровать и при тусклом свете свечи принялся пересчитывать деньги. Положив последнюю ассигнацию, Глазка непроизвольно вымолвил вслух: "Боже, за что такая милость! Ведь здесь мой годовой доход! Царица небесная, видимо, не зря молился я тебе денно и нощно, не обошла за усердие и благочестие мое".
Утром Глазка поднялся с постели и, не обнаружив на столе по обыкновению сбитня с еще дышащей жаром печи булочкой, с криком: "Федора!" — отправился во флигель. Но ни Федоры, ни ее детей он не обнаружил. И лишь только стопка чистого белья да аккуратно заправленная постель остались напоминанием о ее пребывании здесь.
Карта Российской империи, полученная командиром 6-го баварского корпуса генералом Гувионом Сен-Сиром накануне второй Польской кампании (Наполеон почему-то называл русский поход именно так), породила, кроме неподдельного интереса, присущего любому полководцу, столкнувшемуся с ранее незнакомым театром военных действий, чувство тревоги.
Что-то пугающее и зловещее было в этой карте, на которой десятилетние завоевания заняли бы в лучшем случае треть. Вдобавок к тревоге присоединилось неверие. Все потуги Сен-Сира объяснить разноплеменному воинству цель войны, которая самому ему рисовалась призрачной, натыкались на глухую стену непонимания, грозившего обыкновенным предательством.
В тот день, когда 4-й корпус перешел мост через Неман, Сен-Сир впервые оказался в ситуации, грозившей потерей репутации в глазах императора.
