— Эй, девка, наливки!
— Какой пожелаете, Григорий Алексеевич? — раздался мягкий женский голос.
— Любой, — отмахнулся Глазка.
Все дни, пока Первая армия шла мимо Погирщины, Глазка ежедневно просыпался с тяжестью в голове от пресыщения горячительными напитками и невеселых дум. За ушедшими к Витебску полками по дороге поодиночке, группами потянулись отставшие солдаты. От них Глазка узнал, что, кроме арьергардного дела под Вилькомиром да небольших стычек с конными разъездами французов, в серьезных боях армия не была.
День шел за днем, а французы в селе не показывались.
Как-то однажды, когда уже начало смеркаться, Глазка выглянул в окно и увидел группу людей, стоявших перед флигелем и о чем-то беседовавших с конюхом Герасимом. Мужчины, женщины и дети выглядели бедно и даже очень убого. В руках у каждого были грубо выструганные посохи, а за плечами котомки.
Среди них выделялась высокая женщина с круглым, но не полным лицом. На голове ее был повязан темный платок, из-под которого выбивались смолистые волосы, собранные в тугую и тяжелую косу. От небольшого с горбинкой носа крутыми дугами расходились тонкие брови, огибавшие правильные овалы карих глаз, покорно и кротко смотревших на владельца Погирщины" К подолу ее платья пугливо прижимались вихрастый мальчуган и девочка.
— Вот, Григорий Алексеевич, беженцы, — упредил вопрос барина словоохотливый Герасим. — Идут из-под Полоцка. Говорят4 что бой жестокий за город был, наших побили многих, а их сиятельство граф Витгенштейн отступить на Петербург соизволил, а деревеньку их француз дочиста разграбил, кого поубивал, кого в полон взял, дома пожег.
— И что же они хотят?
Герасим собрался было открыть рот, чтобы объяснить Глазке просьбу погорельцев, но его опередила женщина, от которой Глазка не отводил взгляда.
— Не гони, барин. Теперь у нас нет ни хозяйства, ни земли, ни крова, ни пропитания. Все порушили басурманы. Только и осталась надежда на сострадание людское. Возьми нас, барин, в свои дворовые, не прогадаешь.
Глазка насупил брови и, заложив руки за спину, подошел к беженцам и остановился возле широкоплечего бородача, переминавшегося с ноги на ногу.
— Кто такой? — спросил Глазка.
— Петр Степанов, — пробасил бородач.
— Склонность к чему имеешь, мастерить что можешь?
— Кузнец я, — сказал Степанов.
— Не извольте сомневаться, — вновь заговорила женщина, — кузнец он отменный, на всю округу.
— Ты дело какое творить можешь? — обратился Глазка к невысокому мужику с жидкими волосами на голове, с часто мигающими глазами.
— Я по плотницкой части, — ответил мужик.
Глазка задумался: с такими нужными работниками его малочисленное хозяйство может увеличиться на добрый десяток душ. "Надобно определить их ко двору", — решил он и взглянул на женщину в темном платке.
— Ну а тебя как кличут?
— Зовут меня Федорой. По мужу — Миронова я. У их превосходительства в услужении была ключницей, грамоте и счету понятие имею, — ответила женщина и кивнула на ребятишек: — А это мои.
— Недурственно, очень даже недурственно, — произнес Глазка, потирая руки, и его лицо расплылось в довольной улыбке. — Герасим, попотчуй горемычных да в лес проводи. Нынче время такое, что беда незнамо откуда нагрянет. Ну ступайте, да помните мою доброту. А тебе, Федора, велю с детьми остаться при мне. Поди во флигель, там прибери себя и малых, а опосля ко мне в горницу прошу, там и потолкуем.
Вот что рассказала Федора Глазке.
"Была я еще совсем девчушкой, когда заприметил меня барин. От родителей отлучил, ко двору призвал и к ключнице помощницей приставил. По молодости барин все более за книгам; по ночам засиживался, прожекты строил, дворовым "вы" говорил, христосовался по обычаю с каждым, деньгами девок на выданье одаривал, зерном в трудную пору делился.
Только служба в столице будто подменила барина. Наведывался он в имение редко, а по приезде многие дни во глубоком хмелю, буйстве и игре в карты пребывал. Друзей барин завел под стать себе. Ох, и доставалось девкам дворовым от их бесовских затей. Терпели от них всякое. Стал и барин зол и жесток. Но, женившись, остепенился. Сына и дочек ему двух Ефимия Петровна принесла. Только вскорости занемогла, слегла и отдела господу душу. Пробовал барин в вине горе утопить, службу оставил. Стал в имении жить, по соседям ездить. В тот год господь ключницу прежнюю призвал к себе. Велел барин мне на ее место заступить. По частому отсутствию барина сошлась с дочерьми евонными. Стали они меня читать да считать учить. Наука сия мудреная оказалась. Но одолела ее. А как осилила, так и глаза открылись на обман, что на виду творил староста: мало что барину в писаниях лгал и барышень благородных змеями обзывал, так мужиков до последней нитки обдирал и деньги в кубышку прятал. С ней, подлая его душа, и сбежал, когда известие пришло, что француз к Полоцку подошел. Не успели деревенские собраться и уйти. Да и как уйти и вмиг все бросить — и хаты, и скотину, скошенную траву, раскиданную на просушку, неубранные хлеба. Вот и поплатились за свои колебания и медлительность. Французы не церемонились. Согнали крестьян на поляну перед домом старосты, кто из мужиков не пожелал добром идти, того нагайкой и штыком гнали. Вот и мой Степан не стерпел, когда ему руки ломать начали, распрямился и уложил кулаком на землю обидчиков. Да разве против силы попрешь! Офицер французский враз порешил его из пистолета. Так и остались мы без кормильца, а каким работящим и умелым он был, да и слова обидного от него не слышала, даже во хмелю. Многие за неподчинение и отказ выдать требуемое поплатились жизнью. Разворовали добро, побили уток, кур, гусей, забрали сено, увели скот, напоследок во хмелю хату запалили, а от нее и остальные занялись".
За те немногие дни, что Федора провела в Погирщине, Глазку как будто подменили: с лица сошло горестное выражение, и хотя настороженность еще где-то осталась в душе, но безрадостные мысли все реже стали одолевать его. Вроде бы и ничего в доме не изменилось, та же скромная, без претензий на роскошь обстановка, те же занавески на окнах, тот же халат и войлочные шлепанцы, отороченные заячьим мехом, та же конторка, приобретенная у отставного чиновника, за которую он ежедневно становился вечером и при свете свечи принимался за подсчеты доходов, почесывая за ухом остро отточенным гусиным пером, звонко перекидывая косточки на счетах, те же лампадки под иконами, но даже и лики святых, казалось, посветлели с появлением в доме Федоры.
Наблюдая за ней со стороны, Глазка не переставал поражаться. Делала Федора все как бы замедленно: движения и походка ее были плавными; вся она была воздушной и, будто лебедушка, скользила по особняку, словно по водной глади полюбившейся ей заводи. Ее напевный голос, звучавший невысоко, обезоруживал даже Глафиру, горластую, нахальную и ленивую девку, которую Глазка приблизил к себе после смерти жены.
Хозяйство Федора вела рачительно, знала счет припасам, подавала на стол блюда, которым, как полагал Глазка, было место самое малое на губернаторском столе.
В этот день Глазка занемог. Сильная ломота в суставах уложила его в постель. Пришлось отказаться от обычного вечернего обхода деревеньки и поручить сделать это за себя Герасиму, явившемуся к нему навеселе и, очевидно, прикинувшего, что по причине недомогания барина разносу не будет. Так оно и вышло.
— Ставни плотно прикрой да ворота покрепче затвори, — наказал Глазка. — Да не вздумай заснуть! Кириллу вели тревожить тебя, и чтоб ни одна собака голосу не подала.
— Дак, завчера, неведома отколе, приблудная, разрази ее холера, появилась. Еле спровадили с деревни. Норовистая оказалась тварюга. Меня за порты цапнула и как есть их порвала.
— Видно, опять во хмелю был?
— Что вы, барин, ей-ей только для храбрости чарку пропустил. Ночью жуть и страхомань дюже одолевают. Так чтобы не пугливому быть, вот и прикладываюсь.
— Ну ладно, иди. Да выполни в точности, что сказывал.
— Не извольте беспокоиться. Враз все сотворю.
Творения рук хмельного Герасима и привели отряд штабс-капитана Рябинина к Погирщине. Всадники, доехав до околицы, остановились за надежно укрывавшей их посадкой кустарника,
— Симонов, Филатов, — подозвал Рябинин разведчиков. — Живо узнать, есть ли в селе французы.
Гусары тихо ответили в один голос: "Слушаюсь!" — соскочили в лошадей, передав их товарищам, и бесшумно скрылись в темноте. Через несколько минут они возвратились.
— Никого, ваш-бродь, — доложил Симонов, — ни французов, ни наших, будто все вымерло, только в особняке живность какая-то имеется, свеча горит, и лампадка светится — это я через щель подсмотрел.
— Вперед, за мной! — скомандовал штабс-капитан и направил коня к особняку.
