Варью, замерев, прислушивался к доносящимся снаружи звукам. Проскрежетал ключ в замке, донесся голос Шожо:
— Это ты? Дом разнесешь...
— Почему не открываешь, дочка?
— Я тебя после десяти ждала. Пока сидела, радио слушала...
— Трансформатор у нас полетел, всех в девять отпустили. И ночной смены не будет... Ну, дай же мне войти.
Варью окаменело стоял посреди комнаты, уже одетый... «Может, в окно выпрыгнуть?» — подумал он, но тут же отказался от этой мысли. Ему казалось, Жожо обязательно придумает что-нибудь, чтобы спасти положение. С веранды послышались шаги. Проскрипела кухонная дверь. Что-то бухнуло об пол: должно быть, хозяйственная сумка. И вот открылась дверь в комнату, щелкнул выключатель. В комнате вспыхнул яркий свет.
— Здравствуйте,—сказал Варью.— Хорошая сегодня программа по радио. Я, знаете ли, любитель... —Худощавая, маленькая женщина уставилась на смятую постель. Варью смог еще выдавить из себя:—...музыки...
Маленькая женщина развернулась и влепила затрещину стоящей позади нее дочери. Та упала. Варью шагнул вперед, пытаясь объяснить ситуацию.
— Не трогайте Жожо... Дело в том, что у нас с ней лады...
— Что-о?! — вне себя завопила женщина.
— У нас с ней... в общем, у нас с ней дело на мази...
— На мази?!
Жожо тем временем поднялась и робко пыталась ухватить мать за руку.
— Мама... мама... Он хочет сказать, что мы с ним ходим вместе...
— Что делаете? — переспросила женщина, бросив взгляд на тахту.
— Ходим...— ответила Жожо.
— С этим прохвостом?..
— Мама, послушай... он не прохвост, он даже по-английски умеет говорить... Ворон, скажи что-нибудь по-английски...
— I love you...
Худощавая усталая женщина обернулась и посмотрела на дочь.
— Что он говорит?
— Он говорит: не сердитесь, мадам...
— Как это — не сердитесь?! Мы тебя этому учили?! Мы с отцом двадцать пять лет работаем, спины не разгибая. Я подручной была у каменщиков, потом в школу записалась, потому что я всегда мечтала человеком стать. Выучилась на крановщицу. А вы — вы знаете, что это такое: восемь часов в день на мостовом кране работать, в литейной?.. Что вам работа?.. Вам работа... Для этого мы тебя растили?..
—Я тоже работаю, мама.
— Полтора года! А целых семнадцать лет я тебя кормила, ты... ты...
— Мама!
— Я в тридцать два года первый раз в театре была. В награду за хорошую работу! Так даже выход сама не могла найти. Я тогда плакала даже — а ты теперь...
— Мы потом вместе пойдем в театр. Я-то найду выход...
— Ах ты... ты... Ты еще смеешь меня учить!
Я работаю, а ты в это время хулиганов в мою постель таскаешь!
— В свою постель. Это моя постель, мама. Я ее ровно год как купила, на свою зарплату А Ворон не бездельник вовсе, а шофер.
— Могу себе представить...
— Точно. Он в «Волане» работает, как папа и я.
Маленькая женщина осеклась. Она уставилась на Варью, словно только что его увидела; дотом покачала головой.
— Такого шофера я еще не видела.
Варью был бы рад каким-нибудь образом очутиться на улице, но путь к отступлению был закрыт, да и жалко ему было Жожо; теперь она казалась ему куда более привлекательной, чем когда-либо раньше.
— Я в самом деле шофер,— сказал он.
— Тогда стыдитесь! Шофер, а влезает в порядочный дом, как... Вы знаете, сколько лет мы копили на этот дом?
— Пятнадцать. И еще двадцать лет надо ссуду выплачивать... Жожо сказала.
— Нахал!
— Мама...— снова заговорила Жожо,— не стоит так волноваться. Ничего такого не случилось.
— Ах, ты... Хочешь еще схлопотать?
— Серьезно, мама.
— Если отец узнает, он тебя убьет на месте. И этого тоже, — она ткнула большим пальцем в сторону Варью.
— Откуда он узнает? — спросила Жожо.
— Я ему скажу.
— Не скажешь, мама.
— Скажу. Такое я не буду скрывать.
— Я же знаю, мама, что не скажешь...
— Еще как скажу, вот увидишь. Пусть только домой приедет. Прямо в воротах и скажу. Я скрывать не буду... Работаешь, работаешь как лошадь, а тут...
— Мама, ты не забывай, что я уже совершеннолетняя. Голосовать имею право, зарабатываю сама, в КИСе состою, в профсоюзе...
— Кроликов ты накормила? — оборвала ее мать.
— Нет.
— Не накормила кроликов?!
— Нет.
— Вот! Отец — в Пакше, я — в литейной, в сорокаградусной жаре, газом дышу, а ты даже кроликов не можешь покормить. Все отцу расскажу!
Жожо повернулась к Варью:
— Знаешь, Ворон, с тех пор как брата в армию взяли, мне приходится кроликов кормить.
— Кролик — полезное животное,— сказал Варью, нервно переминаясь с ноги на ногу. Ему уже очень не терпелось уйти.
— Нет, я больше этого не выдержу,— сказала мать и ушла в кухню.
Слышно было, как она открывает шкаф и наливает себе палинки.
— Что теперь будет? — спросил Варью у девушки.
— Ничего. Иди спокойно домой.
— А если она отцу расскажет?..
— Не бойся, не расскажет... Даже хорошо, что ты с ней встретился.
— Почему хорошо?
— Чтобы ты видел, какая я... Какие мы. Я хочу, чтобы ты это увидел. Хочу, потому что люблю тебя. — Жожо подошла к парню, поцеловала его. Варью постепенно обретал присутствие духа. Он направился к выходу. Проходя мимо открытой двери в кухню, он остановился, смущенно сказал:
— Так я тогда... До свидания.
Мать Жожо поманила его пальцем:
— Зайдите-ка на минутку!
Варью вошел в кухню, за ним Жожо. Женщина взяла вторую стопку и налила Варью палинки. Они чокнулись. Когда стопки опустели, она тут же ополоснула их и убрала вместе с бутылкой в буфет.
— В самом деле шофер? — спросила она.
— Конечно, — сказал Варью. — И всегда был шофером.
— Хороша палинка, верно?
— Хороша. Правда, я больше сухой мартини со льдом люблю.
— Тоже, наверное, хорошая штука. А эта — домашняя... Отец сам варит. Вон у стены в пятилитровых банках сусло бродит. Два кило фруктов, две части воды и одна часть сахара. На змеевик отец бензинопровод от «Икаруса» достал. Пар вот так идет, по спирали, и здесь осаждается... Здорово?
— Хороший способ.
— Не хотите яичницу поесть?
— Не хочет он, — сказала Жожо и выразительно посмотрела на Варью. — Поблагодари за гостеприимство, Ворон!
— Очень вкусная была палинка. Большое спасибо. — Варью поклонился и боком вышел из кухни.
В воротах они с Жожо еще несколько минут целовались. Потом Варью спросил с тревогой:
— Вдруг она отцу скажет?
— Будь спокоен, — Жожо погладила его по плечу, — не скажет.
Варью медленно шагал по Черкесской улице. Ему снова встретилась старуха, с которой по дороге сюда здоровалась Жожо. Варью теперь тоже поздоровался с ней. Он шел и пытался привести в порядок свои мысли. Но ничего из этого не выходило, все оставалось запутанным и непонятным.
3
Варью мчал по шоссе № 10 в направлении Будапешта. В час дня он выехал из Дёра, к трем рассчитывал добраться до базы. К пяти он должен был быть в «Семерке треф», чтобы встретиться там с Йоцо.
Варью устал и был в плохом настроении. Ноги настолько онемели, что ему пришлось остановить «ЗИЛ», вылезти из кабины и несколько минут бегать вокруг, чтобы размяться. Потом он обнаружил подозрительные перебои в голосе «ЗИЛа», особенно на средних оборотах. Похоже, засорилась форсунка; но Варью не останавливался, все поддавая и поддавая газу. Местность за окном кабины быстро менялась: промелькнули и ушли назад Комаром, Кёнь, Алмашфюзитё. Когда он выехал на шоссе № 10, к Дунаалмашу, потом к Несмею, настроение у него немного улучшилось. В просветах меж аккуратными домиками, садами мелькал время от времени Дунай. На пригорке белела церковь. Вдоль улиц шли девушки в красных платьях и старухи в черных юбках и платках. Мужчин не было видно: они где-то занимались своими делами. Варью подумалось почему-то, что в этих придунайских селах, вероятно, живут хорошие, работящие люди. Дорога вырвалась к самой реке, и сквозь заросли ивняка временами виден был противоположный, чехословацкий берег со сторожевыми башнями и постройками.
День был жаркий и душный; парило. На горизонте, пока неподвижные, громоздились пухлые белые облака. Следовало ждать дождя или даже грозы. Ветер, а с ним ливень могли явиться в любую минуту; могли, впрочем, и задержаться на несколько дней. Лицо, руки у Иштвана Варью были мокры от пота. Он то и дело вытирал руль чистой ветошью, чтобы не скользили пальцы, и заодно промокал ветошью лоб: скатывающиеся капли пота щипали глаза. Трудно было дышать; в глазах от усталости плавали искры. Проехав Шюттё, он закурил, но и дым, синеватой легкой струей пляшущий по кабине и вылетающий в окно, не приносил привычного, облегчения. Варью все гнал и гнал «ЗИЛ», чтобы к пяти быть в «Семерке треф»; но чем ближе подъезжал к Будапешту, тем тяжелее становилось у него на душе. Когда, проезжая Лабатлан, Варью заметил на листьях придорожных деревьев едкую пыль цементного завода, ему вдруг вспомнилась мать Жожо; она представилась ему стоящей с растерянным видом посреди кухни, с пустым стаканчиком из-под палинки в руке. Она стояла и ждала чего-то, глядя на Варью, «А если старая все-таки капнула мужу? Что скажет папаша Дёрке? Поднимет шум или проглотит? »
