– Вовсе нет, – весело сказала Пэтти. – Я туда не просилась, но врач просто на этом настояла. Я сказала ей, что у меня экзамен, но она сказала, что это не важно, – здоровье должно быть на первом месте.
– А что в этой бутылке? – поинтересовалась Присцилла.
– Это для моего аппетита, – отвечала Пэтти, расплывшись в улыбке, – доктор надеется его улучшить. Я не хотела ее разочаровывать, но я не слишком верю, что ей удастся это сделать. – Она бросила в свой саквояж грамматику древнеанглийского языка и экземпляр «Беовульфа».[8]
– Тебе не разрешат заниматься, – заметила Присцилла.
– Я не стану спрашивать у них разрешения, – сказала Пэтти. – До встречи. Передай девочкам, чтобы они иногда заходили и навещали меня в моем принудительном уединении. Время посещения – с пяти до шести. – Она снова просунула голову в дверь. – Если кто-нибудь пожелает прислать мне фиалки, то, думаю, они могли бы меня подбодрить.
На следующий день Джорджи и Присцилла пожаловали в лазарет, где в дверях их встретила суровая фигура старшей сестры. – Я проверю, не спит ли мисс Уайатт, – сказала она неуверенно, – но боюсь, что вы ее растревожите, ибо она должна пребывать в полном покое.
– О нет, мы ей не повредим, – возразила Джорджи и обе девушки вошли на цыпочках вслед за сестрой.
Палата для выздоравливающих была просторной, хорошо проветриваемой комнатой, отделанной белым и зеленым цветом; здесь стояли четыре или пять кроватей, каждая из которых была обнесена медными опорами с прикрепленными к ним занавесками. Пэтти, опираясь на подушки, занимала одну из угловых кроватей возле окна, волосы ее взъерошено падали на лицо; подле нее стоял столик, заставленный цветами и стаканами с лекарством. Эти тщательно продуманные атрибуты болезни вызвали в воображении посетительниц кратковременную иллюзию. Присцилла подбежала к кровати и упала на колени подле своей беспомощной соседки по комнате.
– Пэтти, милая, – позвала она с беспокойством, – как ты себя чувствуешь?
Лицо Пэтти озарилось ангельской улыбкой. – Сегодня я смогла немного поесть, – сказала она.
– Пэтти, ты ужасная плутовка! Кто принес тебе эти фиалки? «С любовью, от леди Клары Вере де Вере» – эта святая первокурсница! – а ты до последней капли стащила весь спирт, который бедняжка считала своим. А от кого эти розы? Мисс Скеллинг! Пэтти, тебе должно быть стыдно.
Пэтти имела приличие слегка покраснеть. – Я была несколько смущена, – призналась она, – однако, поразмыслив о том, как бы она сожалела, если бы выяснила, как мало я знала, и как она обрадуется, обнаружив, сколько я знаю теперь, совесть моя успокоилась.
– А ты занимаешься? – спросила Джорджи.
– Не то слово! – Приподняв угол подушки, Пэтти продемонстрировала голубую книгу. – Еще два дня, и я буду главным экспертом в Америке по древнеанглийским корням.
– Как тебе это удается?
– О, – сказала Пэтти, – когда начинается тихий час, я ложусь и закрываю глаза, они начинают ходить на цыпочках, смотрят на меня, шепчут: «Она уснула» и задергивают занавески вокруг кровати; а я достаю книгу и добрых два часа занимаюсь неправильными глаголами, когда же они приходят посмотреть на меня, я продолжаю спать. Они совершенно поражены тем, как много я сплю. Я слышала, как сиделка сказала врачу, что ей кажется, будто я не спала целый месяц. А хуже всего, – прибавила она, – что я и впрямь устала, верите вы в это или нет, и я бы с великим удовольствием здесь побыла и поспала весь день, не будь я такой чудовищно сознательной в отношении древней грамматики.
– Бедняжка Пэтти! – засмеялась Джорджи. – В следующий раз она будет налагать обязательство не только на саму себя, но и на весь колледж.
В пятницу утром Пэтти вернулась в большой мир.
– Как дела с древнеанглийским? – поинтересовалась Присцилла.
– Отлично, спасибо. Пришлось зубрить, но, кажется, я знаю эту грамматику наизусть, от предисловия до алфавитного указателя.
– Ты вернулась к остальным своим занятиям. По-твоему, это того стоило?
– Поживем – увидим, – рассмеялась Пэтти.
Она постучала в дверь к мисс Скеллинг и после первых любезных приветствий изложила свое дело. – Я бы хотела, если это удобно, сдать экзамен, который я пропустила.
– Вы расположены сдать его сегодня?
– Я гораздо более расположена сдать его сегодня, чем это было во вторник.
Мисс Скеллинг доброжелательно улыбнулась. – Мисс Уайатт, Вы славно потрудились по древнеанглийскому в этом семестре, и я не стала бы просить Вас сдавать экзамен вовсе, если бы считала, что это честно по отношению ко всей группе.
– Честно по отношению ко всей группе? – Пэтти выглядела несколько озадаченной, она не рассматривала вопрос под таким аспектом; по лицу ее медленно разлился румянец. Поколебавшись мгновение, она нерешительно поднялась. – Раз уж дошло до этого, мисс Скеллинг, – созналась она, – боюсь, что с моей стороны было бы не слишком честно по отношению ко всей группе сдавать экзамен.
Мисс Скеллинг не поняла. – Но, мисс Уайатт, – возразила она заинтригованно, – это было не сложно. Я уверена, что Вы бы его сдали.
Пэтти улыбнулась. – Уверена, что так оно и было бы, мисс Скеллинг. Я не думаю, что Вы могли задать мне вопрос, на который бы я не ответила. Но дело в том, что все это я выучила, начиная со вторника. Доктор чуточку обманывалась – абсолютно естественно, учитывая обстоятельства – когда посылала меня в лазарет, и я провела там время в учебе.
– Но, мисс Уайатт, это очень необычно. Я не знаю, как Вас оценить, – пролепетала мисс Скеллинг, оказавшаяся в затруднительном положении.
– О, поставьте мне «ноль», – бодро сказала Пэтти. – Это не имеет никакого значения: я так много знаю, что сдам материал на выпускных экзаменах. До свидания, простите, что потревожила Вас. – И закрыв за собой дверь, она задумчиво повернула к дому.
– Это того стоило? – спросила Присцилла.
Пэтти засмеялась и едва слышно пробормотала:
«Король французский как-то раз на холм взойти решился;
Он холм тот с войском покорил и тут же вниз спустился.»[9]
– Ты о чем? – поинтересовалась Присцилла.
– О древнеанглийском, – сказала Пэтти, усаживаясь за стол и принимаясь за уроки, пропущенные ею за три дня.
Было десять часов и Пэтти, в третий раз перечитав «этику», но так и не поняв ни слова, объявила сонным голосом: «Придется мне выезжать на вдохновении: похоже, я не в состоянии постичь принцип», когда раздался стук в дверь и горничная объявила: – Миссис Ричардс желает видеть мисс Уайатт.
– В такой час! – испуганно воскликнула Пэтти. – Должно быть, что-то серьезное. Подумай, Присцилла. Что я такого натворила в последнее время, что могло бы разгневать директрису до такой степени, чтобы она вызвала меня в десять вечера? Как по-твоему, меня не собираются временно отстранить, отчислить, окончательно выгнать или еще что-нибудь в таком духе? Честно говоря, мне не приходит в голову, в чем моя вина.
– Это телеграмма, – произнесла горничная с сочувствием.
– Телеграмма? – Пэтти побледнела и молча вышла из комнаты.
Присцилла и Джорджи сели на кушетку и встревоженно посмотрели друг на друга. Обычные телеграммы доставлялись студентам напрямую. Они знали, что если их отправляют директрисе, значит, случилось что-то серьезное. Джорджи встала и в нерешительности прошлась по комнате.
– Мне уйти, Прис? – спросила она. – Полагаю, что Пэтти предпочла бы остаться одной, если что-то произошло. Но если она поедет домой и станет собирать вечером свой дорожный сундук, зайди за мной, и я приду и помогу укладывать вещи.
Они постояли немного возле двери, переговариваясь вполголоса, и только Джорджи повернулась, чтобы уйти, в коридоре послышался звук шагов Пэтти. Она вошла со странной улыбкой на устах и опустилась на кушетку.
– Директриса определенно превратила дело доведения людей до истерики в искусство, – заметила она. – Мне в жизни еще не было так страшно. Я подумала, что, по меньшей мере, произошло землетрясение, которое целиком поглотило все мое семейство.
– Что случилось? – затаив дыхание спросили Джорджи и Присцилла.
Пэтти развернула на колене мятую телеграмму, и девушки прочли поверх ее плеча:
«Роберт скончался от передозировки хлороформа в десять утра. Завтра похороны.
Томас М. Уайатт.»
– Томас М. Уайатт, – сурово сообщила Пэтти, – это мой младший брат Томми, а Роберт – сокращенно от Бобби Шафто; так звали принадлежавшего Томми щенка бульдожьей породы, преглупую и самого дурного нрава собачонку, которую когда-либо принимали в кругу порядочной семьи.
– Но зачем, ради бога, он телеграфировал?
– Это шутка, – сказала Пэтти, уныло качая головой. – В семье ярко выражены способности к юмору, и мы все унаследовали эту склонность. Однажды мой отец… но, как говорит мой друг Киплинг, это другая история. Так вот, этот пес – Роберт Шафто – больше года назад бросил тень на мои каникулы. Он убил моего котенка, сожрал мой венецианский кружевной воротничок – это даже не вызвало у него несварения желудка. Выскочив на улицу под дождь, он вывалялся в грязи, вернулся в дом и лег спать на мою постель. Он украл бифштекс, поданный к завтраку, разметал калоши и дверные коврики по нескольким кварталам. Частная собственность на нашей улице заметно упала в цене, и в перспективе покупатели отказывались ее приобретать, пока Томми Уайатт держит собаку. Роберту то и дело угрожали расправой, но Томми всегда удавалось укрыть его от неминуемого правосудия, пока неприятности не проходили стороной. Но на сей раз, я думаю, он совершил какое-нибудь невероятно чудовищное преступление – наверное, слопал младенца, или один из персидских ковриков моего отца, или что-то в этом духе. И Томми, зная, как я ненавидела это чудовище, явно решил, что телеграфное сообщение будет хорошей шуткой, хотя в чем тут «соль», мне не ясно.
