— Что это вы там разглядываете?
Хемдат вздрогнул, словно очнулся ото сна, и сказал:
— Интересно, эти чулки на вас — вы сами их связали?
Она улыбнулась:
— Нет, эти чулки я привезла из маминого дома, но я тоже могу такие сделать.
Хемдат снял с нее пальто и расстелил на кушетке. Как ему хотелось в эту минуту, чтобы в углу пылала жаркая печка, и на столе стоял кипящий самовар, и Яэль пила горячий чай, а он сушил бы ее пальто перед печью. Он наклонился и выжал полу ее пальто. Яэль сунула мокрую ногу в одну из его комнатных туфель. Хемдат улыбнулся и сказал:
— Есть такая дурацкая примета — если жених и невеста стоят под хупой и он первым наступил ей на ногу, то он будет властвовать над ней, а если она первой наступила, она будет властвовать над ним.
Яэль засмеялась и тут же воскликнула:
— Ну вот, теперь я запачкала вашу одежду! Извините, господин Хемдат.
И с этими словами принялась оттирать следы грязи с его одежды. Затем стала мыть руки. Хемдат только качал головой и твердил: «Не стоит так беспокоиться, право, не стоит».
Наутро он помылся без мыла, одной водой. Этот кусок мыла в его комнате еще хранил отпечаток ее пальцев, а другого Хемдат не нашел. Он и сам понимал, что это глупо. До невозможности глупо.
В занятиях Яэль не преуспевала. Она ничего не знала, если не считать начатков письма да двух-трех глав Библии и двух-трех разделов из второго тома хрестоматии «Бен-Ами»[7]. Она не схватывала на лету, и ей вечно не хватало времени. До полудня Яэль была занята своей работой, затем отправлялась в больницу, сидеть у постели матери, и, когда приходила, наконец, к нему, выяснялось, что она не приготовила урок. Хемдат по-дружески укорял ее и продолжал добросовестно с ней заниматься. Воистину самоотверженно продолжал. Но по сути, она впустую отнимала у него время. Каждый вечер он учил ее допоздна. О, сколько полезного для самого себя он мог бы сделать за эти часы! Так что же — расстаться с ней? Но он не хотел с ней расставаться.
Она часто опаздывала. Однажды Хемдат все-таки спросил ее: «Почему вы так задерживаетесь?» Яэль сказала, что просто не хочет отрывать его от работы. И в следующий раз застала его лежащим в печальном безделье на кушетке.
Хемдат все спрашивал себя: «Интересно, что она обо мне думает?» И отвечал себе: «Наверно, она мне симпатизирует. Она ценит мои слова. Привела же она однажды фразу из Книги Иова: „Падающего восставляли слова Твои“[8]. И добавила, что никогда не видела, чтобы человек мог так утешить одной своей речью». У Хемдата речь размеренная и отрывочная — каждую фразу предваряет что-то похожее на вздох облегчения. И голос у него ровный и теплый, его приятно слушать.
А что думает о нем сама Яэль? Она говорит себе: «Таковы уж эти поэты, все они говорят спокойно и размеренно». Хемдат ведь и впрямь поэт. А еще больший поэт — Пизмони. Но Бялик выше их обоих. Когда Бялик шел по улице, Яэль не сводила с него глаз. Он был в бархатной куртке и стоял, опираясь на палку из миндального дерева, перед костром, который зажгли в его честь. Весь их поселок собрался в его честь, не было ребенка, который не пришел бы посмотреть на него. Интересно, о чем он думал в ту минуту? Он был ужасно симпатичный, этот Бялик. Почему-то на всех фотографиях у него нижняя губа втянута в рот, как будто он сердится. Действительно, у каждого поэта свои особенности. Вот Хемдат — когда он говорит, то всегда чуть наклоняет голову и прикрывает правый глаз правой рукой. А к Шиллеру, говорят, стихи приходили, только если пахло гнилыми яблоками. Яэль никогда не читала Шиллера, но ее отец, светлая ему память, не отрывался от его книг. Почему это сейчас никто их не читает? Ну конечно, ведь у каждого поколения свои кумиры — Толстой, Санин, Шолом-Алейхем. Нет. Санин — это не имя, это просто название рассказа, как забавно, что она заменила писателя его рассказом. Она ведь и в самом деле не эрудит, эта Яэль Хают, и не стоит придираться к каждому ее слову. У нее другие достоинства, у этой Яэли, — она красивая девушка.
В сумерках Хемдат сидел у окна. Дверь его комнаты была распахнута настежь. Ветки эвкалиптов отбрасывали длинные тени на землю, и мир вокруг становился все темнее и чернее. Он улыбался, радуясь тому, что еще один славный день прожит и на смену ему приходит ночь со всей своей сладостью. Вошла Яэль. Хемдат не слышал ее шагов. Он сидел, склонив голову, окруженную темным венцом тени. Голова его отяжелела, и весь он в этот момент напоминал забытое в поле одинокое животное. Почему он так мрачен? Яэль молча стояла, глядя на него, и вдруг в ее воображении встали такие же вечера в ее родном городе. Городе, который весь — лес. Все дни лета — сплошной праздник и гулянье. Каждое дерево — шест для свадебной хупы. А кончится лето — кончится и веселье. Пуст и безлист, лес тонет в снегах, лишь изредка забредут туда парень с девушкой, забредут тайком, а выдадут себя криками, и следы их ног всем видны — отпечатались в снегу. Волна тепла вдруг прихлынула к ее сердцу. Ей захотелось охватить голову Хемдата горячими своими руками и крепко-крепко прижать к груди. Какие у него красивые волосы! Она вспомнила былую роскошь своих волос, свои каштановые косы, которые ни с чем нельзя было сравнить. Подруги могли бы рассказать ему, какие у нее были волосы, они всегда любовались ими и говорили: «Если уж мы так любуемся, то парни — вдесятеро больше».
На глаза Хемдата навернулись слезы. Он молча коснулся рукой кончиков ее стриженых волос. Он никогда не видел ее длинных кос, он только слышал о них — говорят, они сияли, точно каштановое дерево в саду между солнцем и тенью. В тот день, когда Яэль из-за тифа остригли наголо, все ее подруги рыдали. Даже самая злющая ее недоброжелательница — и та кричала во сне: «Ой, они стригут волосы Яэли!»
Хемдат вздрогнул, точно просыпаясь, и сказал:
— Как, госпожа Яэль уже тут?
Он просит прощения — он даже не услышал, как она вошла. Это были обычные слова вежливости, ведь он только что коснулся кончиков ее волос. Но он не заметил этого нечаянного обмана и тут же спросил, давно ли она здесь. Потом поднялся, освободил ей стул и одновременно другой рукой указал на кушетку. От растерянности он не знал, куда ее усадить. Яэль чуть отступила к двери, но не вышла. Она чувствовала, что ему хочется побыть одному, и все же села рядом. Более того — она села рядом на ту же кушетку, на которой сидел Хемдат.
Хемдат не зажег лампу. На этот раз он изменил своим привычкам и сидел с ней в темноте. О, как она боялась его вначале! А сейчас не испытывает никакого страха. Вот, она прикасается к нему — прикасается, не касаясь. И она снова прикоснулась к нему и даже охватила его голову руками. Стоило ей захотеть, и она могла бы откусить его буйный вихор. Такой красивый вихор — зачем он ему? Хемдат громко рассмеялся и сказал:
— Бесподобная идея! Вот вам мои волосы, сударыня, которые вы, по вашим словам, могли бы укоротить.
Яэль нагнулась, впилась зубами в его волосы и откусила локон. О, как Хемдат хохотал! Он никогда в жизни так не хохотал, как в эту минуту. Бесовка, а не женщина. И это та самая степенная девушка с высоко поднятой головой и всегда спокойным, невозмутимым лицом? Трудно поверить. Кто бы мог подумать, что она такая озорница. Если бы он не видел собственными глазами и не почувствовал на собственной голове, он и сам бы ни за что не поверил.
Хотя они виделись уже много раз, он вдруг понял, что не разглядел ее как следует. У нее зеленоватые глаза, зеленая блузка и зеленая шляпка, и вся она — живой изумруд. Радостно было видеть эту молодость, исполненную такой бурной жизненной силы. Он молча взял ее руку в свою и пожал — как человек, который пожимает руку товарища в знак сердечной дружбы. Она посмотрела на него и сказала:
— Я знаю, почему вы пожали мне руку.
Хемдат улыбнулся:
— Почему же?
Яэль сказала:
— Вы, наверно, думаете, что я не читала книгу Фореля[9]. В таком рукопожатии есть своего рода сексуальное удовлетворение.
Хемдат смотрел на это милое невинное лицо и молча радовался. Вот, а эти паршивцы на улице сплетничают о ней и распускают слухи, будто у нее было что-то с тем и с этим. Попадись они ему сейчас под руку, разорвал бы их в клочья.
Как жаль, что время не стоит на месте. Уже и первая стража прошла, наверно. Яэль поднялась, ей пора домой. Хемдат взял шляпу и отправился ее проводить.
На несколько миль вокруг тянутся пески, и милосердная луна сияет в небесах, и Эмек Рефаим спит в ночной тишине, добрый запах стелется от эвкалиптов, их ветви волнуются и волнуют человеческое сердце, а море гонит волны, и их шум слышится издалека, и где-то проходит верблюжий караван, и колокольчики на шеях верблюдов заводят свою песню, и Хемдат вслушивается и слышит всякое движение в мире, глядит и видит все, что происходит на земле. Зоркий у него глаз, у Хемдата, и ничто не укроется от его взгляда. Сколько раз ты пройдешь мимо того дерева, ствол которого проткнул садовый забор, а все не заметишь, что оно побелено белой известью. Но Хемдат заметил. Заметил и сказал себе: «Видно, хозяин сада хотел пошутить — покрасил дерево известью, чтобы люди думали, будто оно белое от рождения. Но у меня есть глаза, и, когда я вижу что-нибудь такое этакое, я тут же стараюсь понять, что это такое».
