Девушка наблюдала смену выражений на его подвижном бледном лице: он то сдвигал брови, то поднимал светлые глаза, погружаясь в глубокое раздумье; на его губах порой играла усмешка.
Проходя мимо, Янка бросила взгляд на книжку: Мюссе. Стихотворения.
Юноша, подняв глаза на Янку, вскочил с места, она отвернулась, чтобы скрыть улыбку, но долго еще чувствовала на себе его взгляд, а когда наконец решилась обернуться, молодой человек уже сидел и читал, уткнувшись головой в ладони.
Янка в удивлении остановилась перед сатиром; казалось, будто он пляшет в клетке из зеленых веток сирени.
Она не могла оторвать глаз от язвительного лица, смеявшегося каждым своим мускулом. Вся его поза выражала необузданное веселье.
Густые почерневшие кудри, вьющиеся, как цветы гиацинта, будто подпрыгивали в танце, а согнутые козлиные ноги, злорадная гримаса — все порождало необъяснимый страх.
Казалось, сатир смеется над солнцем, которое золотит и оживляет его каменное тело, смеется над бурлящей вокруг весной, над самим собой и над миром, смеется и издевается, презирая все и признавая лишь бесшабашное веселье.
Девушка пошла дальше, но ей все еще чудилось, будто в зарослях мелькает перекошенное, насмешливое лицо и слышится тихий, леденящий душу смех.
Янка нахмурилась, на ее впечатлительную натуру эта встреча подействовала гнетуще, каменные, безжалостные губы сдавили сердце!
Не медля более ни минуты, девушка побежала в гостиницу, где посоветовали ей остановиться попутчицы. Гостиница была дешевая, вдали от центра; в ней останавливались в основном мелкие чиновники и провинциальные актеры.
Янке дали комнатушку на четвертом этаже. Из окна виднелись кривые улочки и красные крыши Старого Мяста.
После Лазенок с их яркой зеленью и солнцем, этот пейзаж показался Янке таким непривлекательным, что она тут же опустила штору и принялась распаковывать вещи.
До сих пор у нее не было времени подумать об отце. Город, который она видела впервые, вокзальная суета, усталость от дороги, ссора с отцом, поступление в театр, репетиция, Лазенки, ожидание спектакля — все это так поглотило внимание, что она почти забыла о доме.
Янка одевалась долго и старательно — ей хотелось выглядеть как можно лучше.
Когда юная дебютантка явилась в театр, лампы были уже зажжены и начала собираться публика. Девушка направилась прямо за кулисы. Рабочие устанавливали декорации; из актеров никого еще не было. В уборных ярко горел газ. Костюмер готовил для актеров пестрые костюмы, парикмахер, посвистывая, расчесывал парик с длинной светлой косой. В дамском гардеробе пожилая женщина, стоя под газовым рожком, что-то шила.
Осмелев оттого, что никто на нее не обращает ни малейшего внимания, Янка обошла каждый закоулок, ко всему присматриваясь.
Каменные стены за огромными полотнищами декораций, грязные, с отбитой штукатуркой, покрытые скользкой влагой, выглядели отвратительно. Грязь была повсюду — на полу, на предметах бутафории, на ободранной мебели, на декорациях, производивших вблизи впечатление жалких лохмотьев. Разносившийся по сцене запах клея, грима, паленого волоса вызывал неприятные ощущения.
Раньше на спектаклях Янка видела роскошные замки, покои опереточных королей, ослепительные пейзажи; вблизи все это оказалось бездарной мазней, которая могла удовлетворить лишь грубые вкусы и только издали. В реквизиторской она обнаружила бумажные короны; бархатные плащи оказались дешевым вельветом, атлас — китайкой, горностай — разрисованным ситцем, золото — фольгой, доспехи были картонными, мечи и кинжалы — деревянными.
Обман! Обман! Обман! С презрением разглядывала она это фальшивое великолепие. Янка обозревала свое будущее королевство, как бы желая понять, что оно собою представляет, чем живет? С первых же шагов она столкнулась с бахвальством, шишурой, комедией и ложью, но это ничуть не обескуражило Янку: за внешними проявлениями она увидела нечто несравненно более высокое — искусство.
Пустая еще сцена была слабо освещена. Янка прошлась по ней несколько раз стремительной поступью героини, затем легким, воздушным шагом девочки-подростка. Потом ей захотелось изобразить смерть, проклятие, разрушение — выражение лица внезапно изменилось, глаза загорелись огнем Эвменид, пламенем бурь, тревоги, любви, они полыхали, точно звезды в весеннюю ночь. Янка не обращала внимания на рабочих, сновавших взад и вперед по сцене. Ее охватил священный огонь искусства; дрожь, знакомая всем настоящим артистам, пронизывала насквозь. Она предалась этому единственному блаженству высших душ, блаженству, которое дается экстазом, воображением или пережитыми волнениями.
— Вот так же мой Олесь… так же, — долетело едва слышно со стороны артистических уборных.
Янка остановилась в замешательстве, потом подошла ближе. Там стояла старуха, невысокого роста, с худым лицом и хмурым взглядом.
— Поступили к нам? — спросила она резко и пристально посмотрела на Янку круглыми, совиными глазами.
— Не совсем… Еще должен проверить дирижер, пан Цабинский обещал перед началом спектакля!
— А-а! Этот пьянчужка…
Янка взглянула на женщину, удивленная ее резкостью.
— Хотите непременно в театр?
— В театр? Еще бы! Ради этого я и приехала сюда.
— Откуда?
— Из дома, — ответила Янка, но уже каким-то приглушенным голосом и не так уверенно.
— А, совсем свеженькая! Ну, ну! Это любопытно!..
— Почему? Что же любопытного, если человек любит театр и хочет туда попасть?
— Все так говорят, а сами бегут из дома либо от чего-то… либо ради чего-то….
В голосе женщины Янке слышалось что-то недружелюбное и даже злое. Янка ничего не ответила ей, но все же решилась спросить:
— Не знаете, скоро будет дирижер?
— Не знаю! — буркнула старуха и скрылась.
Янка снова осталась одна; пришлось уйти за кулисы, потому что по сцене растягивали огромное навощенное полотно. Девушка рассеянно смотрела на рабочих. Потом снова появилась старуха и уже более ласково обратилась к Янке:
— Вот что я вам посоветую. Надо задобрить дирижера…
— Если бы знать, как это сделать?
— Деньги у вас есть?
— Есть, но…
— Если послушаете, научу.
— Я рада любому совету; у меня ведь здесь никого нет, люди новые, и я не всегда знаю, как поступить. Помогите, очень прошу вас!
— Нужно его немножко подпоить, тогда экзамен пройдет как по маслу.
Янка посмотрела на собеседницу с удивлением, она не поняла, о чем речь.
Старуха снисходительно улыбнулась.
— Вижу, что непонятно! Ну, раз не понять таких простых вещей, нечего и соваться в театр!..
— Я ведь говорила с директором… Он обещал. Что же еще нужно?
— Ха-ха! Ну и наивность!
И старуха таинственно прошептала Янке на ухо:
— Идем в уборную, растолкую что к чему…
Она потянула Янку за собой и привела ее в костюмерную. Закалывая на манекене платье, она сказала:
— Надо нам познакомиться.
— Орловская, — назвала себя Янка.
— Псевдоним или фамилия? — спросила та, пожимая ей руку.
— Фамилия, — отвечала Янка, подумав, что, может быть, лучше было бы взять какой-нибудь псевдоним.
— Моя фамилия Совинская. Могу быть полезна во многом. Хоть здесь я только театральная портниха, но, случается, занимаюсь и кое-чем другим. У моей дочери галантерейный магазин; потребуется что, прошу к нам…
Голос ее становился все вкрадчивее, теперь она уже льстиво улыбалась, явно стараясь войти в доверие.
— Простите, а как же с этим… с дирижером?..
— Нужно ему купить коньяку. Ну, еще пиво, закуска — этого, пожалуй, хватит, а если мало, тогда уж сам скажет…
— Сколько же это будет стоить?
— Пожалуй, на три рубля можно угостить как следует. Дайте мне, я все устрою. Нужно идти, уже пора.
Янка дала старухе деньги. Совинская вышла и через какие-нибудь четверть часа прибежала запыхавшись.
— Ну, все в порядке! Ступайте, он ждет.
За рестораном находилась комнатушка с пианино, где прослушивали голоса и давали частные уроки. В этой комнате, красный как рак, сидел и сопел Хальт. Он уже ждал Янку.
— Мне говорил про вас Цабинский… — начал он. — Что вы можете петь? Уф! Как жарко! Приоткрой окно, — обратился он к Совинской.
Янку беспокоили хриплый голос дирижера и его пьяное, разгоряченное лицо, но она села за пианино, еще не зная, что выбрать.
— О! Вы играете? — удивился Хальт.
— Да, — ответила Янка и начала играть вступление к какой-то музыкальной пьесе, не замечая знаков Совинской.
— Спойте что-нибудь… Мне нужно услышать ваш голос… Может, вы и соло петь можете?
— Пан дирижер… У меня призвание к драме, к комедии, но не к опере.
— А мы и не говорим про оперу…
