Ознакомительная версия.
— Эй, эй, мисс, этак у вас голова закружится, и вы шлепнетесь прямо в грязь! — крикнул ей Люк, старший мельник, высокий широкоплечий мужчина лет сорока, черноглазый и черноволосый, но добела запорошенный мукой, как листья медвежьего ушка — белым пухом.
Мэгги на миг остановилась и сказала, слегка пошатываясь:
— О нет, Люк, у меня не кружится голова; можно мне с тобой на мельницу?
Мэгги любила бродить по просторным помещениям мельницы, и часто, когда она выходила оттуда, ее темные волосы до того были напудрены мукой, что черные глаза сверкали еще ярче, чем обычно.
Неумолчный грохот, неустанное движение огромных жерновов, внушавших ей и ужас и восхищение, которые охватывают нас подчас перед необузданными силами природы, безостановочно текущая мука, эта тончайшая, смягчающая все очертания белая пудра, от которой даже паутина выглядела как сказочное кружево, приятный сладковатый запах — все это вызывало у Мэгги такое чувство, будто мельница — особый мирок, не имеющий ничего общего с ее повседневной жизнью. Больше всего нищи для размышлений давали ей пауки. Она раздумывала, есть ли у них родственники в других местах, и полагала, что если есть, то между ними и пауками с мельницы должны быть очень натянутые отношения: жирному мельничному пауку, привыкшему к мухам, обвалянным в муке, вряд ли придется по вкусу поданная у кузена муха au naturel,[8] а леди паучихи, естественно, будут шокированы внешностью друг друга… Больше всего любила Мэгги верхний этаж мельницы — хлебный закром, где лежали огромные кучи зерна; ей никогда не надоедало скатываться с них на пол. Она обычно занималась этим, беседуя с Люком, — Мэгги была с ним очень общительна, желая заслужить у него такое же высокое мнение, какое имел о ней отец. Возможно, в то утро ей особенно хотелось поднять себя в его глазах, потому что, скатываясь с горы зерна, возле которой он был чем-то занят, она обратилась к нему, стараясь перекричать шум мельницы:
— Ты, наверно, не читаешь никаких книг, кроме Библии, Люк?
— Оно так, мисс, да и Библию-то не больно, — чистосердечно признался Люк, — какой уж я чтец!
— А хочешь, я дам тебе одну из своих книг, Люк? У меня нет таких книг, что бы тебе нетрудно было читать, но вот могу дать «Поездку Пага по Европе» — в ней рассказывают про самых разных людей на свете и, если что непонятно, можно посмотреть картинки, — там нарисовано, какие эти люди с виду, как они живут и что делают. Там есть голландцы, все толстые-претолстые и курят трубки, а один сидит на бочке.
— Нет, мисс, я невысоко ставлю голландцев. Какой толк читать про них?
— Но ведь они наши ближние, Люк; мы должны знать наших ближних.
— Какие они нам ближние, мисс! Мой старый хозяин — толковый был человек — часто говаривал: «Пусть я буду проклятым голландцем, коли посею пшеницу, не просолив ее», а это все одно, что сказать «дураком» или вроде того. Нет, нет, у меня и без голландцев забот хватает. Дураков и негодяев и так достаточно — к чему еще в книгах о них читать?
— Ну, ладно, — в некотором замешательстве проговорила Мэгги, не ожидавшая, что Люк держится таких категорических взглядов, — может, тебе больше понравится «Одушевленная природа»; это не про голландцев, а про слонов, знаешь, и кенгуру, и мангуст, и луну-рыбу, и про птицу, которая сидит на хвосте… забыла, как ее звать. Знаешь, есть страны, где вместо коров и лошадей полно таких тварей. Неужто тебе не хочется узнать про них, Люк?
— Нет, мисс; мне надо вести счет зерну и муке — куда мне держать в голове столько разных вещей, кроме моей работы! Это людей до виселицы и доводит — чего не надо, они знают, а вот дела-то, с которого кормятся, не смыслят. И, почитай, все это враки, я думаю, что в книгах пишут; а уж на этих печатных листках, которые продают на улицах, — и подавно.
— Ой, Люк, ты как мой брат Том, — сказала Мэгги, стремясь придать разговору более приятный оборот. — Том тоже читать не охотник. Я так люблю Тома, Люк, — больше всех на свете. Когда он вырастет, я стану вести у него хозяйство, и мы всегда будем жить вместе. Я буду рассказывать ему все, что знаю. Но, я думаю, Том умный, хоть и не любит читать: он делает такие хорошие кнутики и клетки для кроликов.
— Угу, — сказал Люк, — и он шибко разгневается — кролики-то ведь все перемерли.
— Что?! — закричала Мэгги, соскакивая со своего неустойчивого седалища. — Перемерли?! И вислоухий и пятнистая крольчиха, за которую Том отдал все свои деньги?
— Мертвы, как кроты, — ответил Люк; это сравнение было явно подсказано прибитыми к стене конюшни зверьками, вид которых не вызывал сомнений в том, что их счеты с жизнью давно покончены.
— Ах, Люк, — жалобно проговорила Мэгги, и слезы градом покатились у нее из глаз. — Том велел мне о них заботиться, а я и забыла. Что мне теперь делать?
— Видите ли, мисс, их поместили в том дальнем сарайчике, где хранятся инструменты, и кто обязан был за ними приглядывать — неизвестно. Я так думаю, кормить их молодой хозяин наказал Гарри. А на него понадейся! Хуже работника у нас не бывало. Только и помнит, что о своей утробе… чтоб его скрутило!
— Ах, Люк, Том велел непременно наведываться к ним каждый день, но как мне было о них помнить, если это выскочило у меня из головы? Ой, он так рассердится, знаю, что рассердится, ему будет очень жалко кроликов. И мне их очень жалко. Ах, что мне делать?
— Не горюйте, мисс, — принялся успокаивать ее Люк, — никуда они, эти вислоухие, не годятся; корми их, не корми — они бы все равно сдохли. Из того, что противу естества, вовек толку не будет, бог всемогущий этого не любит. Он кроликов сотворил ушами назад, — так зачем супротив идти и уши им делать, чтоб висели, как у собаки? Тут мастер Том промашку дал; ужо в другой раз не оплошает. Не плачьте, мисс. Пойдемте-ка лучше ко мне, старуху мою навестите. Я сейчас домой.
Это приглашение направило мысли Мэгги в более приятное русло, и пока она рысцой бежала за Люком к его, окруженному яблонями и грушами, уютному домику в дальнем конце талливеровских земель, которому прилепившийся сбоку свинарник придавал весьма достойный вид, слезы ее мало-помалу высохли. Водить знакомство с миссис Моггз, женой Люка, было одно удовольствие. Она потчевала Мэгги хлебом с патокой, к тому же была обладательницей самых разнообразных произведений искусства. И Мэгги совсем позабыла, что у нее в это утро были основания печалиться, когда, взобравшись на стул, она разглядывала чудесные картинки, где изображен был Блудный сын, одетый как сэр Чарлз Грандисон,[9] с той только разницей, что, в отличие от этого наделенного всеми совершенствами героя, у него, как и следовало ожидать от человека с такой скверной репутацией, не хватило вкуса и силы воли отказаться от парика.
Однако гибель кроликов лежала смутной тяжестью у нее на душе и вызывала в ней еще больше сочувствия к этому слабохарактерному молодому человеку, — особенно когда она глядела на ту картинку, где он стоял в расстегнутых у колен панталонах и сдвинутом набок парике, бессильно прислонившись к дереву, а свиньи — по всей видимости, чужеземного происхождения, — казалось, нарочно, чтобы досадить ему, с удовольствием пожирали какую-то ботву.
— Я так рада, что отец простил его… А ты, Люк? — опросила она. — Он так жалел обо всем, что натворил, он никогда больше не станет поступать дурно.
— Э. мисс, — возразил Люк, — что там отец для него ни делай, проку с него, боюсь, не будет.
Его слова огорчили Мэгги, и она очень сокрушалась, что ничего не знает о дальнейшей судьбе этого молодого человека.
Глава V ТОМ ПРИЕЗЖАЕТ ДОМОЙ
Не у одной Мэгги тревожно замирало сердце, когда время подошло к полудню и вот-вот могло раздаться тарахтение двуколки: единственным сильным чувством, владевшим миссис Талливер, была ее любовь к сыну. Наконец послышался дробный перестук колес, и, несмотря на гнавший тучи ветер от которого вряд ли можно было ожидать особого почтения к локонам и лентам чепца миссис Талливер, она вышла на крыльцо и даже, забыв свои утренние горести, положила руку на непокорную голову Мэгги.
— Вот он, ненаглядный мой сыночек! Боже милостивый! Где у него воротничок? Не иначе как потерял в дороге, разрознил дюжину.
Миссис Талливер раскрыла объятия, Мэгги от нетерпения прыгала то на одной, то на другой ноге; наконец Том сошел с двуколки и сказал с мужским презрением ко всяким нежностям:
— А, Йеп, и ты здесь?
Тем не менее он вполне охотно позволил себя расцеловать, хотя Мэгги так повисла у него на шее, что чуть не задушила. Все это время серо-голубые глаза его были устремлены то на двор, то на овец, то на реку, куда он твердо решил завтра же утром отправиться удить рыбу. Это был один из тех пареньков, которых сколько угодно в Англии и которые в двенадцать — тринадцать лет похожи друг на друга, как гусята: светло-русые волосы, щеки — кровь с молоком, пухлые губы, нос неопределенных очертаний, еле заметные брови — физиономия, на которой, кажется, невозможно различить ничего, кроме общих черт, присущих отрочеству, — прямая противоположность рожице бедной Мэгги, которую Природа слепила и раскрасила, словно преследуя какую-то совершенно определенную цель. Но этой самой природе присуще низкое коварство, которое она прячет за внешней прямотой, чтобы простаки думали, будто видят ее насквозь, меж тем как она потихоньку готовит опровержение их самонадеянных пророчеств. За этими обыкновенными мальчишескими физиономиями, которые она словно выпускает целыми партиями, скрывается иногда на редкость твердая и непоколебимая воля, на редкость несгибаемый характер, и темноглазая норовистая бунтарка может в конце концов оказаться более покладистым существом, чем такой вот белый и румяный маленький мужчина с расплывчатыми чертами лица.
Ознакомительная версия.
