Я все еще сжимал руку Стеллы; ее рука мягко отстраняла меня.
Разъединяя наши сплетенные пальцы, я нечаянно задел на ее руке кольцо, и оно, соскользнув, упало к моим ногам
— Несчастный! — воскликнула она с отчаянием в голосе. — Я замужем…
— Замужем!
Если бы весь мир рухнул под собственной тяжестью, а я один остался бы на ногах средь его обломков, мне легче было бы пережить его гибель, чем страшное это известие.
Я попытался отбросить эту мысль, но она проникла мне в самое сердце.
Глава семнадцатая
Заблуждения ума
Выбежав из хижины, я устремился вниз по тропинке; навстречу мне поднималась Бригитта.
— Да смилуется над нами господь! — сказала она. — Я уж думала, что гроза свернет гору с места. Я была там, наверху, вон под той скалой, что словно дугой изогнута, и видела, будто все небо огнем полыхает. Над колокольней святой Марии трижды вставало длинное пламя, и птица смерти кричала в лесу. Да сжалится господь над теми, у кого совесть чиста!
Я вздрогнул.
— Но поглядите-ка, сударь, — продолжала Бригитта, — гроза вот-вот опять начнется. В хижине-то вам лучше будет.
— Лучше, Бригитта?.. О нет!
В самом деле, гроза начиналась снова: молния уже несколько раз вспыхивала совсем близко, над обрывом; порывистый северный ветер со свистом пролетал над кустами вереска и трепал мне волосы; холодный дождь ручьями струился по моему лицу, проникал сквозь одежду, но мне это было только приятно. Буря в горах на время укрощала ту, что бушевала в моей душе, и мне было отрадно при мысли, что природа словно разделяет охватившее меня мучительное волнение.
— Ну и что же, — внезапно воскликнул я, — что из того, что она замужем! Что значит это слово? Что в нем такого необычайного, чтобы приходить от него в ужас? Неужто в этих нескольких ничего не значащих словах кроется некая тайная сила, которая воздействует на слух иначе, чем все остальные звуки человеческой речи?
И к тому же — что такое брак? Разве не зиждется он на капризе людей, позднее освященном предрассудками и узаконенном обычаями? По какому праву эти деспотические узы рабски сковывают будущее в угоду настоящему? Какова природа этой странной клятвы, которая на всю жизнь подчиняет наши привязанности минутному произволу? И где тот дерзкий, что может сказать о себе положа руку на сердце: «Теперь я клянусь не любить больше».
Но людям показалось недостаточным навеки приковать одного человека к другому, превращая в бесконечную пытку этот союз, который составил бы их счастье, будь он создан только любовью и скреплен только чувством!.. Ведь чаще всего их соединяют, не спрашивая согласия их сердец, не сообразуясь с их склонностями; душевный мир целого поколения приносится в жертву суетным заботам, хладнокровно обдуманным условностям; за деньги отдаются тайны любви, которые делаются позорными, становясь продажными, и робкая девушка, еще недавно внушавшая к себе лишь нежность и страсть, вынуждена делить брачное ложе с отвратительным стариком, уподобляясь не раскрывшейся еще розе, которую пересаживают на могильный холм.
Не таков был умысел провидения; в стремлении своем оградить нас от невзгод оно пожелало, чтобы все, что дышит, было счастливо; оно любовно и заботливо придало всем людям черты внутренней гармонии, оно вложило в каждого из них какие-то смутные влечения, ставшие приметой и залогом любви.
Виновен ли я в том, что человеческие страсти нарушили закон природы и уничтожили то, что создано богом?
И если я смог сохранить чистоту помыслов средь всеобщего растления, смог сберечь свежесть чувств средь раздирающих общество смут, разве не имею я права сбросить с себя иго, придуманное для того, чтобы обуздать порок?
Душа моя восстала против этой очевидной нелепости и в ужасе замерла.
Грянул гром.
Глава восемнадцатая
Последнее прости
Едва только первый луч зари проник в хижину, как я решился снова пойти к Стелле. Я желал ее видеть и вместе с тем страшился этой встречи: роковое слово, прозвучавшее накануне, неотступно следовало за мною, как неумолимый враг.
Я подошел к маленькому полю; знакомый шиповник пострадал от грозы, и его оголенные ветки поникли, почти касаясь земли.
Кусты дрока были опалены молнией.
Я вошел в комнату Стеллы; она лежала на грубом ложе, покрытом циновкой из камыша; тело ее окутывал темный саван, плотно стянутый на груди; распущенные волосы в беспорядке падали на ее плечи. Она была бледна, но как только я вошел, ее бросило в жар, дыхание участилось, и щеки запылали лихорадочным румянцем.
Я остановился поодаль, ожидая, что она заговорит со мной.
— Я ждала вас, — сказала Стелла с горькой улыбкой, — мне многое надо вам сказать.
Я сел.
— В жизни каждого из нас наступает час, когда человек становится собственным судьей, — начала она. — Этот час настал теперь для меня.
— Час этот будет счастливым, если божественное правосудие не покарает меня так, как покарал голос совести!
— На мне лежит вина с того самого дня, как я увидала вас впервые. Увидев, я полюбила вас. Приговор судьбы жесток и обрушился на меня всей своею тяжестью. Неужели вы думаете, что божий суд будет милостив к неверной жене?
Помолчав минуту, она продолжала:
— Я рождена в знатной семье, прославившей свое имя доблестными подвигами, — мы оказались в изгнании. Я потеряла отца еще в раннем детстве — теперь я оскорбила его память! Мать моя умерла здесь — я осквернила ее смертное ложе! Они дали мне в супруги избранника души моей — я обманула его!
«Стелла, — сказал он, в последний раз целуя меня и вырываясь из моих объятий, чтобы стать в ряды тех, кто пытался отстоять обреченное на гибель дело, — Стелла, сохрани мне любовь свою». А я не сохранила ее для него. Несчастный, отверженный беглец, он скитался в чужом краю, изнемогая от усталости, терпя нужду, страдая от голода и жажды; но он постоянно думал обо мне и находил утешение в моей любви; моя же любовь оказалась неверной!
О, почему скрыла я от вас эту роковую тайну? Сотни раз эти слова готовы были слететь у меня с языка, сердце мое сжималось, и я дрожала от страха при мысли, что вы догадаетесь о том, что я обязана была вам поведать! О, зачем я повстречала вас?! Не будь этой встречи, я была бы сейчас спокойна и могла бы думать о своем супруге, не сгорая от стыда, могла бы, не содрогаясь от ужаса, взывать к памяти покойной матери! Теперь все погибло — я не смею больше вспоминать ни о своей матери, ни о своем супруге! Неужели вы думаете, — повторила она дрогнувшим голосом, — неужели вы думаете, что неверная жена будет оправдана перед судом божьим?
Она открыла Библию, отыскала страницу, где говорится о неверной жене, глянула на эти строки и залилась слезами.
Мне хочется верить, что всевидящий ангел, витавший в тот миг над хижиной, был тронут ее раскаянием и позволил ей искупить грех этими слезами.
В эту минуту я стоял подле нее; она взяла мою руку и торжественно подняла ее ввысь.
— Ты, — сказала она, — ты не был виновен, ты не последуешь за мной на вечные муки; я одна нарушила эти узы, я одна навлекла на себя небесную кару и ныне отпускаю тебе грех перед лицом того, кто судит дела человеческие, ибо сердце твое было чисто… А теперь уйди, — добавила Стелла. — Уйди навсегда! Вот последняя просьба Стеллы, последняя воля твоей возлюбленной! Оставь меня одну с моими терзаниями; душа моя должна приготовиться, чтобы предстать перед судом всевышнего.
— Стелла! — воскликнул я, падая на колени и орошая ее руку слезами.
— Оставь меня, — сказала она, — слезы твои жгут меня, как и твои поцелуи! Уходи!
Пульс ее стал слабеть, горячее дыхание сделалось более медленным, сердце почти перестало биться.
Я бросился к выходу; мне захотелось взглянуть на нее еще раз… Ее побледневшие губы шептали мне последнее прости.
Глава девятнадцатая
Колокол сельской церкви
В течение нескольких дней я не возвращался в свою хижину.
Я бродил вокруг жилища Стеллы; питаясь лишь дикими плодами — дарами осени, ночуя на сырой земле, я блуждал по голым полям, одинокий, как страждущая тень, исторгнутая из могилы ангелами тьмы.
Наступал уже пятый вечер; я присел отдохнуть под той скалой, что послужила убежищем Бригитте во время грозы.
Обведя глазами эти мрачные своды и пустынный грот, вглядевшись в окружавший его безлюдный простор и тщетно пытаясь найти в этой необъятной тиши признаки живого существа, я убедился, что надо мной нависло вековое молчание, что всевышний удалил меня с глаз своих далеко за пределы созданной им вселенной и что все, на чем я мог остановить взор, было лишь смутным напоминанием о том, что я когда-то видел.
День угас; усталость сковала мое тело, но не усыпила моих страданий.
