В конце мая 1921 года Михаил Булгаков спешно выехал в Тифлис. Татьяна Николаевна пока осталась во Владикавказе. Он еще не теряет надежды на успех своих „Парижских коммунаров“ в Москве: „Если „Парижских“ примет без переделок, пусть ставят. Обрабатывать в „Маске“ пьесы не разрешаю, поэтому возьми ее обратно, если не подойдет“, просит внести редакционные поправки в текст пьесы, но в любом случае он твердо убежден, что „все пьесы, „Зеленый змий“, „Недуг“ и т. д.“ — „все это хлам“. „И конечно, в первую голову аутодафе „Парижским“, если они не пойдут“, — писал он в письме Надежде Афанасьевне.
Перед отъездом в Тифлис он еще не знал, куда поедет Татьяна Николаевна, в Москву или с ним, в Тифлис, а затем в Батум, поэтому просит Надежду не отказать „в родственном приеме и совете на первое время по устройству ее дел“. Но 2 июня 1921 года в письме из Тифлиса сообщает, что вызывает Тасю к себе и с ней поедет в Батум, „как только она приедет и как только будет возможность“. „Турбиных“ переделываю в большую драму. Поэтому их в печку. „Парижских“ (с переименованием Анатоля в Жака), если взяли уже для постановки — прекрасно, пусть идет как торжественный спектакль к празднеству какому-нибудь. Как пьеса она никуда. Не взяли — еще лучше. В печку, конечно.
Они как можно скорей должны отслужить свой срок…
Но на переделки не очень согласен. Впрочем, на небольшие разве. Это на усмотрение Нади. Черт с ним.
Целую всех. Не удивляйтесь моим скитаниям, ничего не сделаешь. Никак нельзя иначе. Ну, и судьба! Ну, и судьба!»
Этими горькими словами заканчивает Михаил Булгаков письмо от 2 июня 1921 года. Здесь же он высказывает предположение, что может оказаться и в Крыму. И только 17 сентября он уже из Москвы сообщает матери некоторые подробности своей «каторжно-рабочей жизни», пишет о том, что «идет бешеная борьба за существование и приспособление к новым условиям жизни». А что же он делал эти месяцы между 2 июня и 17 сентября 1921 года? Чем объяснить поспешный отъезд в Тифлис, а потом в Батум…
Очевидно, такая голодная и беспокойная жизнь, полная тревог и неожиданностей, не устраивала Булгакова, и он не раз задумывался, повторяю, о том, что делать дальше. Он всей душой отдался новому для него делу — строительству новой культуры, читал лекции, писал рассказы, фельетоны, статьи, писал пьесы, но в учреждениях он все время чувствовал на себе косые взгляды, и не раз до него доносилось — из «бывших», то есть «чужой». А приспосабливаться Булгаков не мог, не тот характер. И перед ним возникало решение — уехать за границу. Но оставались мать и сестры, а он старший в семье… Да и Тася, Татьяна Николаевна, возражала, колебалась, выдвигая свои резоны против такого решения своей судьбы. И этот вопрос стоял перед ним открытым. Родным он писал: «Весной я должен ехать или в Москву (может быть, очень скоро), или на Черное море, или еще куда-нибудь…» Через два месяца, в апреле, он тоже еще ни на что не решился, но продолжает думать об отъезде как о возможном выходе из создавшегося тяжкого положения: «На случай, если я уеду далеко надолго… Если я уеду и не увидимся, — на память обо мне». Эти слова он пишет сестре Надежде и просит ее собрать в своих руках остающиеся после него рукописи и сжечь их.
Д. Гиреев цитирует весьма любопытное письмо давнего знакомого Булгакова — Николая Николаевича Покровского, редактора газеты «Кавказ», просуществовавшей недолго. Покровский жил в Тифлисе и предлагал Булгакову в спешном порядке приехать к нему: «В ближайшее время собираюсь в дорогу. Если еще не раздумали, приезжайте как можно скорее. Рад буду иметь такого спутника, как вы… Думаю, что в ближайшем будущем встретитесь с вашими братьями».
Как только Булгаков получил деньги за пьесу «Сыновья муллы», он решился отправиться в Тифлис. Но Покровского он уже не застал: тот уехал в Батум.
Только через три недели Татьяна Николаевна получила пропуск и приехала в Тифлис. Из Тифлиса Булгаковы поехали в Батум, но и там Покровского уже не было — он писал в записке, оставленной у хозяйки, что его можно найти в Стамбуле, в редакции русской газеты.
Больше двух месяцев прожили Булгаковы в Батуме. Видел он, как возвращаются казаки из Турции в Россию. Видел и тех, кто уезжал из России. И тяжко думал о собственной судьбе. В раздумьях проходили дни, недели…
Много лет спустя Татьяна Николаевна вспомнила некоторые подробности жизни в Батуме: «…Ничего не выходило… Мы продали обручальные кольца — сначала он свое, потом я. Кольца были необычные, очень хорошие, он заказывал их в свое время в Киеве у Маршака — это была лучшая ювелирная лавка… Когда приехали в Батум, я осталась сидеть на вокзале, а он пошел искать комнату. Познакомился с какой-то гречанкой, она указала ему комнату. Мы пришли, я тут же купила букет магнолий — я впервые их видела — и поставила в комнату. Легли спать — и я проснулась от безумной головной боли… Мы жили там месяца два, он пытался писать для газет, но у него ничего не брали. О судьбе своих младших братьев он тогда еще ничего не знал. Помню, как он сидел, писал… По-моему, „Записки на манжетах“ он стал писать именно в Батуме. Когда он обычно работал? В земстве писал ночами… в Киеве писал вечерами, после приема. Во Владикавказе после возвратного тифа сказал: „С медициной покончено“. Там ему удавалось писать днем, а в Москве уже стал все время писать ночами. Очень много теплоходов шло в Константинополь. „Знаешь, может, мне удастся уехать…“ Вел с кем-то переговоры, хотел, чтобы его спрятали в трюме, что ли.
…Потом Михаил сказал, чтоб я ехала в Москву и ждала от него известий. „Где бы я ни оказался, я тебя вызову, как всегда вызывал“. Но я была уверена, что мы расстаемся навсегда, плакала. Я ехала в Москву по командировке театра — как актриса за своим гардеробом. Но по железной дороге было уехать нельзя, только морем. Мы продали кожаный баул, мне отец его купил в Берлине, на эти деньги я поехала. Михаил посадил меня на пароход, который шел в Одессу. Была остановка в Феодосии, я пошла искать по адресу сестру Михаила, но ее там уже не было. В Одессе около вокзала была гостиница, бывший монастырь. Я продала свои платья на базаре, никак не могла сесть на поезд, день за днем. Потом один молодой человек сказал: „Я вас посажу!“ Поднял меня и просунул в окно. А вещи мои — круглая картонка и тючок с бельем — остались у него. Я приехала в Киев, пришла к матери Михаила. Там наши вещи тоже пропали, Варвара Михайловна сказала: „Ничего нет, я могу дать тебе только подушку…“»
24 августа 1921 года Надежда Афанасьевна писала своему мужу из Киева в Москву: «Новость. Приехала из Батума Тася (Мишина жена), едет в Москву. Положение ее скверное: Миша снялся с места и помчался в пространство неизвестно куда, сам хорошенько не представляя, что будет дальше. Пока он сидит в Батуме, а ее послал в Киев и Москву на разведку — за вещами и для пробы почвы, можно ли там жить».
Конечно, и в Батуме М. Булгаков работал, работал над «подлинным», над «большим романом по канве „Недуга“. И после долгих и мучительных, как представляется, раздумий он решил остаться в России.
В сентябре он был уже в Киеве, у матери, спал на диване и пил чаи с французскими булками. Как о самом приятном вспоминает он о днях, проведенных у матери: „Дорого бы дал, чтоб хоть на два дня опять так лечь, напившись чаю, и ни о чем не думать. Так сильно устал“, — писал Булгаков из Москвы 17 ноября 1921 года. (См.: Михаил Булгаков. Письма. Современник, 1989.)
А из Киева в Москву он уехал в конце сентября.
Булгаков давно мечтал о Москве, твердо уверенный в том, что в столице не должно быть такого бедственного для писателя положения, как в провинциях, здесь должны быть частные издательства, большие возможности для публикации его произведений, здесь не должно быть такого положения, когда невежественные люди вкривь и вкось толкуют творческий замысел.
Однако и Москва встретила его холодно.
5
В „Письмах“ Михаила Булгакова, на которые я уже не раз ссылался, в письмах родным и близким он подробно и со всей возможной откровенностью рассказывает о первых месяцах своего житья-бытья в Москве. Кое-как нашли пристанище, кое-что он уже зарабатывает, не отказывается ни от какой работы, готов даже поступить в льняной трест, готов принять приглашение „на невыясненных условиях в открывающуюся промышленную газету“… В ноябре, то есть через полтора месяца после приезда в Москву, „мы с Таськой уже кой-как едим, запаслись картошкой, она починила туфли, начинаем покупать дрова и т. п., — писал Булгаков матери. — Работать приходится не просто, а с остервенением. С утра до вечера, и так каждый без перерыва день…“
Прочитайте это письмо матери от 17 ноября 1921 года, получите некоторое представление о той „бешеной борьбе за существование и приспособление к новым условиям жизни“, которую пришлось на первых порах вести Михаилу Булгакову.
