Тут уж, как говорится, комментарии излишни.
Так Михаил Афанасьевич Булгаков попал под обстрел «критиков».
Вскоре, правда, Астахов, по словам Д. Гиреева, был освобожден от обязанности редактора решением Владикавказского ревкома «за допущенные ошибки», но Булгакову от этого не стало легче: его начали травить как заведующего театральной секцией подотдела искусств. Недостатков в работе, конечно, было много, их невозможно было устранить за два-три месяца, нужны были долгие годы по созданию национального театра Осетии. А горячие головы, подобные Астахову, требовали пролетарского искусства уже сейчас, сию минуту. Подотдел искусств был подвергнут критике, созданная комиссия по проверке деятельности подотдела предложила реорганизовать его работу, изгнать из числа его сотрудников Слезкина и Булгакова как не проявивших достаточной пролетарской твердости, как «бывших», как «буржуазный элемент».
Три недели после этого Булгаков болел. Снова помогли супруги Пейзулаевы — не дали пропасть. Исхлопотали ордер на комнату. А вскоре приехала измученная жена Татьяна Николаевна. «Через день переехали на Слепцовскую улицу. Из двух старых козел и досок смастерили широкую лежанку, фанерный ящик из-под папирос превратился в письменный стол. Пейзулаевы дали табуретки, старое кресло, матрац, кастрюли и посуду… Можно справлять новоселье…» — так описывает переезд в новую квартиру Д. Гиреев.
И Булгаков снова начинает свою просветительскую деятельность; выступает с лекциями, участвует в диспутах на различные темы, такие, как «любовь и смерть», участвует в вечерах, посвященных Пушкину, Гоголю, Чехову…
В «Записках на манжетах» Булгаков рассказывает об этих вечерах, о том, как они проходили, и о том, как их запретили: «…Крысиным ходом я бежал из театра и видел смутно, как дебошир в поэзии летел с записной книжкой в редакцию… Так я и знал! На столбе газета, а в ней на четвертой полосе: „ОПЯТЬ ПУШКИН“.
… Кончено. Все кончено! Вечера запретили…
Идет жуткая осень. Хлещет косой дождь. Ума не приложу, что же мы будем есть? Что есть-то мы будем?!»
4
Во Владикавказе Михаил Булгаков начал писать для театра: в июне он представил одноактную комедию «Самооборона», в которой обыватель Иванов попадал в комические положения по своей собственной «вине» — у страха глаза велики, а город подвергался порой нападению бандитов: во множестве породила их гражданская война, вот «самооборонцы» и пытались защитить самих себя от их нападений и грабежа.
Комедия была поставлена в театре, имела успех. И Булгаков решил написать серьезную, четырехактную драму о революционной весне 1905 года. Пьеса «Братья Турбины» нс сохранилась. И лишь по рецензии все того же М. Вокса можно догадаться, что братья Турбины оказались в сложном драматическом положении, когда необходимо сделать выбор своего жизненного пути. «Пробил час» — так значилось в подзаголовке драмы.
В архиве Юрия Слезкина Д. Гиреев нашел афишу Первого советского театра: «Открытие зимнего драмат. сезона. Состав труппы (по алфавиту). Режиссеры: Аксенов, Августов, Дивов, Поль… Башкина, Боровская… Открытие спектаклей 16 октября 1920 года. 16-го. Суббота. Гоголь. Ревизор… 21. Четверг. Булгаков. Братья Турбины (пробил час). Постановка Августова…»
Прошло три года, как Д. Гиреев поделился со своими читателями радостью этой находки. Но вот через три года после публикации его книги «Михаил Булгаков на берегах Терека» Л. Яновская подробно, с «художественными деталями» описывает в книге «Творческий путь Михаила Булгакова» свои поиски театральных афиш, в которых упоминается Булгаков. А между тем фотографии двух афиш Д. Гиреев уже опубликовал в своей книге и указал адрес, где искать эти афиши — в архиве Юрия Слезкина.
Когда ж мы начнем учитывать опыт своих предшественников и ссылаться на результаты их труда?
Первые театральные успехи окрылили Булгакова, и он с невероятным напряжением, в ночные часы, создает еще две пьесы — «Глиняные женихи» и «Парижские коммунары», текст которых тоже не сохранился. Днем он ведет занятия в драматической студии, вечером выступает с лекциями или принимает участие в диспутах. Но осенью главным образом он живет театральной жизнью, пишет пьесы, репетирует, а в драматической студии рассказывает о великих пьесах мирового репертуара и о том, как можно поставить их в театре. Театр — его любовь, его душа, здесь он находит отраду и приложение своим творческим силам.
В начале февраля 1921 года он написал письмо двоюродному брату Косте Булгакову, в котором живо и темпераментно рассказывает о своей жизни за тот год, что они не виделись: «…Помню, около года назад я писал тебе, что начал печататься в газетах. Фельетоны мои шли во многих кавказских газетах. Это лето я все время выступал с эстрад с рассказами и лекциями. Потом на сцене пошли мои пьесы…» Михаил Афанасьевич, чувствуется, вполне доволен успехом, который выпал на долю его «Турбиных», даже послал в Москву, но побаивается, что вещь забракуют, сделана она, конечно, торопливо. Понял он и другое, что писать он может, что он опоздал с этим на четыре года: «В театре орали „Автора“ и хлопали, хлопали… Когда меня вызвали после 2-го акта, я выходил со смутным чувством… Смутно глядел на загримированные лица актеров, на гремевший зал. И думал: „А ведь это моя мечта исполнилась… но как уродливо: вместо московской сцены сцена провинциальная, вместо драмы об Алеше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь…“
Он связывает свои творческие надежды с Москвой, но отзывы оттуда или совсем не приходят, или приходят такие, которые его огорчают и раздражают: в частности, о пьесе „Самооборона“ отозвались как о „вредной“, „ерундовой“.
„Ночью иногда перечитываю свои раньше напечатанные рассказы (в газетах! в газетах!) и думаю: где же сборник? Где имя? Где утраченные годы?
Я упорно работаю.
Пишу роман, единственная за все это время продуманная вещь. Но печаль опять: ведь это индивидуальное творчество, а сейчас идет совсем другое“, — признается в своих мучениях М. Булгаков.
16 февраля 1921 года в письме тому же Константину Булгакову просит новый адрес матери, чтобы написать ей, чтобы она сохранила важные для него рукописи: „Записки земского врача“, „Недуг“ и „Первый цвет“, над которыми он начал работать еще в Киеве: „Все эти три вещи для меня очень важны… Сейчас пишу роман по канве „Недуга“. Если пропали рукописи, то хоть, может быть, можно узнать, когда и кто их взял…“ Но и в апреле Михаил Афанасьевич все еще ничего не знает о судьбе оставшихся в Киеве рукописей, просит сестру Надежду „сосредоточить их в своих руках“.
26 апреля в письме к сестре Вере Булгаков доверительно сообщает, „как иногда мучительно“ ему „приходится“ в его творческой работе: „…Я жалею, что не могу послать Вам мои пьесы. Во-первых, громоздко, во-вторых, они не напечатаны, а идут в машинописных списках, а в-третьих — они чушь. Дело в том, что творчество мое разделяется резко на две части: подлинное и вымученное. Лучшей моей пьесой подлинного жанра я считаю 3-актную комедию-Буфф салонного типа „Вероломный папаша“ („Глиняные женихи“). И как раз она не идет, да и не пойдет, несмотря на то, что комиссия, слушавшая ее, хохотала в продолжение всех трех актов… Салонная! салонная! Понимаешь. Эх, хотя бы увидеться нам когда-нибудь всем. Я прочел бы Вам что-нибудь смешное. Мечтаю повидать всех своих. Помните, как мы иногда хохотали в № 13?
В этом письме посылаю тебе мой последний фельетон „Неделя просвещения“, вещь совершенно ерундовую… Хотелось бы послать что-нибудь иное, но не выходит никак… Кроме того, посылаю три обрывочка из рассказа с подзаголовком „Дань восхищения“. Хотя они и обрывочки, но мне почему-то кажется, что они будут не безынтересны Вам… А „Неделя“ — образчик того, чем приходится мне пробавляться“. (См.: Михаил Булгаков. Письма. М.: Современник, 1989.)
Жизнь во Владикавказе была голодной, неустроенной, приходилось бороться за каждый „кусок“ хлеба. Илья Эренбург вспоминал Владикавказ осенью 1920 года: „… все было загажено, поломано; стекол в окнах не было, и нас обдувал холодный ветер. Город напоминал фронт. Обыватели шли на службу озабоченные, настороженные; они не понимали, что гражданская война идет к концу, и по привычке гадали, кто завтра ворвется в город“ (И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. М., 1961). А в 1921 году здесь побывал А. Серафимович и нарисовал картину еще безотраднее: „На станции под Владикавказом валяются на платформе, по путям сыпные вперемежку с умирающими от голода. У кассы — длинный хвост, и все, кто в череду, шагают через труп сыпного, который уже много часов лежит на грязном полу вокзала…“
Вот на этом фоне и развивалась творческая жизнь Михаила Булгакова.
По-прежнему газета „Коммунист“ внимательно следит за каждым шагом Булгакова, особенно „рецензент“ М. Вокс. 23 марта 1921 года он писал о постановке „Парижских коммунаров“: „Автор — новичок в драматургии. Мы не будем строго критиковать и указывать на неудачную архитектонику (строение) пьесы… Действие развивается бессвязно, скачками, которые художественно не оправданы… Наши важнейшие критические замечания по существу содержания пьесы были высказаны на дискуссии с автором после читки. Они сохраняют силу и теперь.
