И вдруг в этом смерче проблеск — короткий, болезненный, как солнечный луч из-за рваных зловещих
туч. Но стоило мне только сконцентрировать сознание на этом сигнале, как на меня нашло странное оцепенение, и я вынужден был смириться...
Итак, да, да, да! Если так надо, Бог свидетель, утром я кабинет «расположу по меридиану», лишь бы обрести наконец покой. Ох и разгром будет в квартире! Проклятый тульский ящик! Навязался на мою голову!
Снова запускаю руку в свое наследство: тонкая книжица в сафьяновом переплете ядовито-зеленого цвета. Переплет гораздо более поздний, конец семнадцатого века. Характерные детали почерка соответствуют дневниковым, — итак, рука Джона Ди. Книжечка изрядно попорчена огнем, часть записей утрачена полностью.
На форзаце обнаруживаю надпись, сделанную незнакомым бисерным почерком:
Предай огню, если заметишь, что Исаис Черная подглядывает в щель ущербной луны. Заклинаю спасением твоей души, сожги!
Должно быть, весь ужас этого предостережения поздний неизвестный (!) владелец рукописи испытал на себе. Вот откуда следы огня... Но кто же, кто в таком случае выхватил рукопись из пламени и не дал сгореть дотла? Кто он, тот, кому она жгла пальцы, когда «Исаис Черная» следила за ним сквозь «щель ущербной луны»? Ни указаний, ни знаков — ничего. Одно ясно, предостережение написано не Джоном Ди. Должно быть, кто-то из наследников оставил его, обжегшись сам.
Надпись на зеленом сафьяновом переплете неразборчива, но тут же подклеена справка Джона Роджера:
Личный журнал Джона Ди, датированный 1553 годом — следовательно, на три-четыре года позднее, чем «дневник»
«Серебряный башмачок» Бартлета Грина
Все нижеследующее записано мною, магистром Джоном Ди — тщеславным щеголем и самонадеянным шарлатаном, — по прошествии долгих дней заключения, дабы зерцало памяти моей не потускнело от скорби, а также в назидание тем, в чьих жилах будет течь моя кровь после того, как меня не станет, тем, чьи головы увенчает корона — предсказание сбудется, сегодня я в этом уверен более, чем когда-либо! Но тяжесть короны согнет их гордые выи, и
будут они, подобно мне, повергнуты во прах, если в легкомыслии и высокомерии своем не сумеют распознать козни ворога лукавого, ежечасно злоумышляющего против рода человеческого. Воистину:
Чем выше трон,
тем глубже преисподней злоба.
С соизволения Всевышнего, начну с Великого Воскресения Христова, кое праздновалось в последних числах апреля 1549-го.
Вечером того дня, когда тревога и сомнения мои достигли апогея, в замок ворвался капитан Перкинс с вооруженной стражей Кровавого епископа — как с полным на то основанием называют это чудовище в образе человеческом, которое под видом епископа Боннера беснуется в Лондоне, — и наложили на меня арест именем короля — именем Эдуарда, чахоточного мальчишки! Мой горький смех только вывел из себя стражников, и я с большим трудом избежал побоев.
Дверь кабинета уже трещала, однако тетрадь, коей я поверял свои мысли и думы, мне удалось сокрыть; туда же, в надежный тайник, устроенный прямо в стене, были заблаговременно сложены все документы, изобличавшие меня как сообщника ревенхедов. Какое счастье, что я тогда выбросил шары из слоновой кости! Вздох облегчения вырвался из моей груди, когда по неуклюжему вопросу капитана Перкинса я понял, что главной уликой являются эти самые шары. Итак, с «азиатскими курьезами» Маске надо держать ухо востро; а на будущее наука — не следует столь безоглядно доверять магистру царя.
Душная гнетущая ночь... Казалось, вот-вот грянет гроза. А тут еще грубый эскорт, сумасшедшая скачка — раннее утро застало нас уже в Уорвике. Не буду описывать короткие дневные остановки в зарешеченных башнях, скажу только: сумерки уже сгустились, когда накануне первого мая мы въехали в Лондон и капитан Перкинс препроводил меня в полуподвальную камеру. По тем предосторожностям, которые предпринимались, дабы сохранить в секрете мою этапировку, было видно, сколь сильно опасались конвоиры вооруженной попытки моего освобождения, — вот только ума не приложу, кто бы это мог осмелиться на такое?
Итак, капитан собственноручно втолкнул меня в подземелье, двери захлопнулись, загремели замки — и мертвая тишина. Опустошенный, без сил, лежал я на влажном заплесневелом полу, кругом — кромешная тьма...
Мог ли я раньше вообразить, что уже нескольких минут, проведенных в застенке, достаточно, чтобы непомерная тяжесть безысходной обреченности раздавила человеческое сердце? То, чего я никогда раньше не слышал — шум крови в ушах, — оглушило меня
сейчас, подобно прибою, прибою одиночества. И вдруг я вздрогнул: твердый, насмешливый голос, донесшийся от противоположной, невидимой во мраке стены, прозвучал как приветствие этой ужасной тьмы:
— С благополучным прибытием, магистр Ди! Добро пожаловать в темное царство подземных богов! Ох и славно же ты летел черезпорог, баронет!
Исполненная иронией приветственная речь захлебнулась резким, каким-то нечеловеческим смехом, оттененным глухими грозовыми раскатами, но тут сильнейший удар грома, от которого чуть не полопались мои барабанные перепонки, сотряс стены и поглотил этот жуткий хохот.
И вот уже тьма разорвана в клочья, но то, что я успел увидеть при ослепительной вспышке молнии, пронзило меня сверху донизу подобно ледяной игле: напротив железных дверей камеры, прямо на каменных квадрах стены, висел человек, распятый на тяжелых цепях в форме андреевского креста!..
Уж не померещилось ли мне? Ведь я видел его всего мгновение, при свете молнии, и тотчас же тьма снова накрыла камеру. Быть может, обман зрения? Страшная картина, выжженная на сетчатке моих глаз, стояла предо мной — казалось, вне меня она никак не могла стать реальностью, скорее это был глубинный внутренний образ, который каким-то чудом всплыл в верхние слои сознания... Разве мог бы живой человек, из плоти и крови, распятый столь чудовищным способом, так спокойно и насмешливо говорить и так иронично смеяться?
Снова вспышка молнии; теперь они с такой частотой следовали друг за другом, что своды камеры были подернуты нервно подрагивающей зыбью бледного, мертвенного света. Клянусь Всевышним, там действительно висел человек; с лицом, почти закрытым огненными прядями волос, с большим, безгубым ртом, полуоткрытым, словно готовым к очередному взрыву смеха, с рыжей спутанной бородой — он удивительно походил на петуха. В выражении лица ни малейшего намека на страдание — и это при такой-то пытке, когда закованные в железные кольца руки и ноги растянуты в разные стороны1 Я смог лишь неуверенно пролепетать: «Кто ты, человек на стене?» — как новый удар грома прервал меня.
— Тебе следовало бы узнавать меня с закрытыми глазами, баронет! — донесся до меня насмешливый голос — Говорят, тот, кто ссужает деньгами, узнает должника по запаху!
Страшное предчувствие заставило меня содрогнуться:
— Должно ли это означать, что ты?..
— Именно.
