в кругах черных, как сажа. Ибо отнюдь не немцы придумали собираться вместе, когда нечего сказать, когда никто не способен постичь беспредельного почитаемого идеала, заметенного под; то была остальная Европа — слегшая с праздностью, онемевшая от неимоверной дали, нездоровая в заключении, вот они и собрались в пакгаузе — кто начал танец этот по вечерам. Среди них затесалось и несколько истинных немок. Там пробредали мужчины, ища девицу, которую потеряли. Мужчины эти, испуганные и старые, все еще носили вместо рубашек неглаженые больничные халаты, двигались, готовые расталкивать других в стороны хлипкими руками, ходили, обувшись в сандалии и с дымно-белыми лицами. Юная барышня, сидя на лавке, нежно терла руками брюки итальянского офицера, а тот откинулся назад, глаза прикрыты, и она, улыбаясь, наблюдала за кругом танцоров и чуяла бескостную селедку в его дыханье.
В пакгаузе нечего было выпить. Над стенами витал запах клееного картона и пыли, русские бывшие солдаты ухмылялись друг другу, словно монголы, в углу, полуфранцузская барышня со спутанными бесцветными волосами, беременная, с пузиком под ремнем, смотрелась уродиной и не к месту; все были бездыханны от самой чужести страны и потому сбивались вместе, нежеланные, на этом краю городка. Все они ночевали в задних комнатках на сене, которое надо было б скормить стадам.
В кирпичном здании, ближайшем к пакгаузу, Баламир ложился, бывало, полуспя, иногда по утрам или же на склоне дня, когда закрывались цветы, в какую-нибудь из крупных ванн, все, кроме головы его, погружалось в воду температуры крови, а за собою слышал дежурную нянечку, листавшую страницы журнала. Вечера бочком миновали долгую зеленую тень, полотенца свисали со стен половиками. Ему удивительно было обнаружить, что руки плавают. И всегда страницы шелестели одна о другую, страницы трепетали прямо у него за головой. Вода клокотала прочь из ванны, тревожа мир и покой, затененный воздух комнатки.
Минута за минутой, танцоры были теми же долгими очередями узников, оттаптывающих время под фонограф, танцуя, сбившись в глыбы, руки слишком длинны. В задних комнатах несколько силуэтов раскинулось на нарах, сваленные непростительным изможденьем, слабые и беспомощные под низкой самодельной крышей пакгауза. Над головою звезды были ясны.
— Отдохнем?
— Мне совсем мало осталось. Давай потанцуем. — Она последовала за мной. Ютта не знала, что похожа на других, да и здесь на людях никто не знал, что платье постирано, а лицо ее в лентах длинных волос так же неухоженно и неприятно, как и прочие шаткие лица. Покинь я ее на миг и вернись затем, она б не поняла, кто ее партнер, но, глядя через плечи, что все были одинаковы, танцевала б дальше.
— Будет трудно?
— Нет.
Я, Цицендорф, как все мужчины, схож был с ее мужем, которого взяли в плен, но нечто неопределимое делало меня схожим в особенности. Рукава у других мужчин были слишком коротки, головы их чересчур худы и голы, все вообще-то не похожи на ее мужа; однако же были они как-то сходны, поскольку, видя их, она выступала по долгой славной тропе, затем очень многое забывала. Я же от них всех отличался и был ей лучше, чем ее муж.
Она предполагала, что зала вскоре может опустеть и она останется одна. Плечо было жестко под тканью, спина ее начала затекать, и трудно было не заснуть. Силуэт в узком зеленом костюме все время менял пластинку, протирая ее клоком тряпки. А в одной из задних комнат, пропахших мукой, которую давно уж сволокли, где кое-кто растянулся или сидел у окон, исполосованных грязью, на четвереньках сжалась девушка, голова у нее болталась впереди, лицо закрыто волосами, загривок сиял, словно круглая монетка, и в бездвижной нерешительности сжимала руками края нар. Дальше по коридору мы танцевали, маршировали строем, словно бойцы, сменяющие караул, голоса тихи и серьезны. Белые головы парами, что были одинакового размера, формы, тождественно костлявые по конструкции своей, сближались в сыром месте и целовались. Девушка разжала хватку, упала вперед и, цогребя лицо в мятой серой рубашке, попыталась уснуть.
Под рукой у себя я ощущал пистолет, в голове слышал пронзительную музыку и, танцуя с Юттой, чувствовал себя так же хорошо, как бывало мне всегда. Естественно, глаза мои смотрели с лица на лицо, ей за затылок, следили за барышнями, кого обнимали дальше и передавали от сухой улыбки к улыбке. От этого расшевелилась память об отполированных парижских женщинах и серебряных слитках во время второй части моего визита, о пасмурных водах, расшевеленных мигающими огоньками и слабыми ароматами цветов на уличных углах. Я столкнулся с мужчиной, никаких слов не промолвлено было, затем меня толкнули назад на барышню, и я попробовал припомнить ощущение — а меж тем вокруг меня все двигалось узлами тряпья, трава липла к их воротникам.
Счетчик Населения потерял нас и втиснулся у края узкой скамьи, что прогибалась от девиц, чьи пальцы были пожеваны на концах. С отвращеньем поглядывал он с одного красного колена на другое. Пальцы свои он зацепил крюками за рубашку и попробовал расслабить спину, почувствовал, как в бок ему тычется что-то мягкое и рыхлое, и оттолкнул. Итальянец с длинными волосами, спускавшимися на шею, перевел глаза со Счетчика Населения на девицу и, перехватив его взгляд, качнул оливковой своею головой: «нет», — веско; Счетчик Населения зажмурился.
Напев и натуга сновали взад и вперед нескончаемо, предвосхищенные и задержанные беззаботными взглядами, в невзволнованном очерке платья, со словами, отчасти открытыми слуху, со всей их смешанной национальностью, что выбегает, шаркая шагами. Что-то у меня внутри шевельнулось прижать ее тесней, так я и поступил, царапанье теперь близко от моего уха. Одной рукой взяв ее шею в крюк, я закурил сигарету, пламя совсем рядом с ее волосами, черны зазоры у меня между зубов, когда я выдыхал. Две из белых голов болтались вместе в углу, затаивши дыханье, а музыка меж тем покоилась на несмолкающем тихом шорохе деревянных башмаков.
— Мне надо уйти, — произнес я. Рука моя покоилась на середине ее спины; смотрел я на нее по-доброму. Что-то в моей личности все еще можно было назвать золъдат, но не ползучую, небритую мерзость солъдат-то итальянцев, какие елозили по-собачьи.
— Да, — ответила она. В беспокойном сне Счетчика Населения белый носовой платок, в который недавно высморкались, затрепетал вниз, как детский парашютик наземь.
— Ты должна доставить его обратно в комнаты. Смотри не упади. Поспи немного, у тебя усталый вид. Я приду с тобой повидаться утром после того, как все будет сделано, и не забудь — опасности нет. — Она унюхала дуновенье табака, стоило моей щеке коснуться
