смотрел, как они уселись друг против друга, а старые их лица были как одно лицо, не сразу, но всплывающее в памяти — лицо со старинного портрета, на который поглядишь и скажешь, что изображен пуританин-проповедник, живший где-нибудь в Новой Англии сотню лет назад; они сидели, даже как будто не взглядывая на рубашку сдаваемой карты и тут же называя ее без ошибки, так что приходилось по десятку раз пересдавать, прежде чем судьи могли быть уверены, что партнеры не знают друг у друга все карты. И дядя Бак проиграл — и теперь дядя Бадди служил в бригаде Теннанта сержантом, воевал в Виргинии, а дядя Бак ковылял через площадь, махал мне палкой и кричал:
— Да это же он, как бог свят! Сын Джона Сарториса! Капитан тоже подошел, поглядел на меня.
— Слыхал, слыхал про твоего отца, — сказал он.
— Еще бы не слыхал! — продолжал кричать дядя Бак. Идущие улицей люди стали уже останавливаться и слушать, пряча улыбку, как всегда, когда дядя Бак разойдется. — Кто же про него не слыхал в нашем крае! Янки могут про него порассказать всем желающим. Да он же первым в Миссисипи собрал полк, причем на собственные деньги, и повел в Виргинию, и крушил янки встречных и поперечных, пока не обнаружил, что набрал не полк солдат, а драную ассамблею политиканов и дураков. Именно дураков! — прокричал он, потрясая палкой и пучась на меня свирепо-водянистыми, как у старого ястреба, глазами, а собравшийся народ слушал и украдкой улыбался, а капитан смотрел на дядю Бака чуть недоуменно, потому что не жил раньше здесь и впервые слышал дядю Бака; а мне вспомнилось, как Лувиния в старой отцовой шляпе стояла на веранде, и захотелось, чтобы дядя Бак кончил поскорее, замолчал и можно было ехать дальше.
— Именно дураков, скажу еще раз! — кричал он. — И пусть иные из стоящих здесь считают до сих пор своей родней тех, что выбрали его полковником и шли за ним и Джексоном Каменная Стена, и дошли до самого города Вашингтона [20] — доплюнуть можно было, — и почти ни одного бойца не потеряли, а годом позже — верть! — понизили Джона в майоры, а командира вместо него выбрала такого, что заряжать ружье с которого конца не знал, пока Джон Сарторис ему не показал. — Он сбавил голос, кончил крик с такою же легкостью, как начал, но чувствовалось: дай только новый повод — и крик возобновится. — Я не стану тебе, мальчик, говорить: «Господь храни тебя и твою бабушку в пути», потому что, как бог свят, вам хранителей не надо; достаточно сказать: «Я сын Джона Сарториса. Брысь, мелкота, в тростники!» — и эти сучьи зайцы синебрюхие брызнут кто куда.
— А они что, уезжают? — спросил капитан.
И тут же дядя Бак опять перешел на крик — с прежней легкостью, даже дыхания не переведя:
— Уезжают? А как иначе, если их тут некому оборонить? Джон Сарторис — дурила чертов; ему доброе дело сделали, скинули с собственного полка, чтоб он мог вернуться домой и о семье заботиться, раз никто другой за него тут не почешется. Но Джону Сарторису это не подходит, потому что он отъявленный шкурник и трус и оставаться дома не желает, чтобы янки не сцапали. Да уж. До того ими напуган, что собрал заново отряд бойцов, чтоб защищали его всякий раз, как подкрадется к очередной бригаде янки. По всему краю рыщет, выискивает янки, чтоб затем от них увертываться; а только я б на его месте подался обратно в Виргинию и показал бы новоизбранному полковнику, как люди воюют. Но Джон Сарторис не уходит в Виргинию. Он дуралей и трус. Только и способен рыскать да увертываться от янки, и вынудил их объявить за его голову награду, и теперь приходится ему усылать семью из края. В Мемфис отправлять; может, там вражеская армия о них будет печься, раз не хотят собственное наше правительство и сограждане…
Тут дыхание у дяди Бака кончилось — по крайней мере, кончились слова, и только тряслась еще запачканная жевательным, табаком борода, и табачная струйка виднелась в углу рта, и палкой он размахивать не кончил. Я поднял вожжи; но заговорил капитан, по-прежнему глядевший на меня:
— Сколько у твоего отца теперь в полку?
— У него не полк, сэр, — сказал я. — Сабель пятьдесят, по-моему.
— Пятьдесят? — удивился капитан. — Пятьдесят? Неделю назад мы взяли одного янки в плен; он говорил, там больше тысячи. И что полковник Сарторис боя не завязывает, а угоняет лошадей.
Дядя Бак закатился смешком — немного отдышался уже, видно. Закудахтал, как наседка, хлопая себя по бедру, а другой рукой держась за колесо повозки, точно у него нет сил стоять.
— Вот, вот! Узнаю Джона Сарториса! Он добывает лошадей. А добыть самих янки — дело попроще; каждый дурак может. Вот эти двое сорванцов прошлым летом вышли из дому к воротам — и вернулись с целым полком янки, а лет им всего — сколько тебе, малец?
— Четырнадцать, — ответил я.
— Нам еще не исполнилось, — уточнил Ринго. — В сентябре исполнится, если будем живы-здоровы… Наверно, бабушка заждалась нас, Баярд.
Дядя Бак оборвал смех. Шагнул в сторону от колеса.
— Трогай, — сказал он. — Дорога у вас дальняя.
Я повернул мулов.
— И береги бабушку, малец, не то Джон Сарторис шкуру с тебя спустит. А не он — так я спущу! — Повозка двинулась вперед, и дядя Бак заковылял рядом. — Увидишь Джона — передай, пусть оставит лошадей на время и займется стервецами синебрюхими. Пусть бьет их без пощады!
— Передам, сэр, — сказал я. Мы поехали дальше.
— Счастье его, что бабушка не слышит, а то заставила бы вымывать рот мылом, — сказал Ринго.
Бабушка и Джоби ждали нас у компсоновских ворот. У ног Джоби стояла еще одна корзинка, прикрытая салфеткой; оттуда высовывалось бутылочное горлышко и черенки роз. Ринго и я пересели назад, на сундук, и Ринго снова то и дело стал оглядываться, приговаривая:
— До свиданья, Джефферсон! Здравствуй, Мемфис!
А когда выехали на первый загородный взгорок, он оглянулся и сказал тихо:
— А что, как никогда не кончат воевать?
— Не кончат — ну и не кончат, — сказал я И не оглянулся.
В полдень остановились у родника, и бабушка открыла корзинку, достала розовые черенки, подала их Ринго.
— Когда напьетесь там, смочишь корни в роднике, — сказала она.
Корешки были увернуты в тряпку, на них налипла земля; когда Ринго нагнулся с черенками к воде, я заметил, что он снял с них комок земли, чтобы сунуть в карман. Но поднял глаза, увидал, что я смотрю, и мотнул рукой, будто выбрасывая.
