— Но справедливое.
— Нет, несправедливое и незаслуженно обидное.
— Незаслуженно обидное? — переспросила насмешливо Анка.
— Панна Анна! Анка! Отчего вы сердитесь на меня? Зачем отравлять себе жизнь такими пустяками? Неужели вас обижают мои невинные шутки, и вы принимаете их на свой счет? Даю вам слово, ничего подобного у меня и в мыслях не было и быть не могло! — горячо оправдывался он, искренне огорченный и задетый ее словами.
Но Анка, не дослушав и даже не взглянув на него, удалилась.
А Кароль пошел на веранду и стал жаловаться на нее отцу.
— Жить мне уже недолго осталось, и я должен сказать тебе прямо: ты обижаешь и отталкиваешь от себя Анку. Смотри, не пожалей об этом! — с горечью сказал старик.
Он упрекал Кароля за невнимание к невесте, указывал ему на тысячи повседневных мелочей, которые огорчают и оскорбляют ее.
— Антонина, спросите барышню, скоро ли мы поедем в костел? — обратился Кароль к горничной. — Экипаж давно подан. — И возмущенный упреками отца, в ожидании ответа стал прохаживаться по веранде.
— Барышня велела передать, что идет к Травинской и в костел нынче не поедет, — сообщила горничная.
Боровецкий покраснел от гнева и выбежал вон.
— Заварил кашу, теперь расхлебывай, — пробормотал вслед ему пан Адам.
Рассерженная Анка пошла к Травинской.
Нина была дома одна. Она сидела в угловой комнате перед мольбертом и рисовала пастелью чайные розы, разбросанные по красивого оттенка зеленой ткани.
— Хорошо, что ты пришла, а я как раз собиралась писать к тебе.
— Ты одна?
— Казик поехал в Варшаву и вернется только к вечеру. Рисовать мне надоело, читать не хочется, вот я и решила предложить тебе проехаться за город подышать свежим воздухом. Ты свободна?
— Абсолютно.
— А Кароль?
— Я, слава Богу, взрослая и сама могу распоряжаться собой и своим временем.
— Ах, вот как! — невольно вырвалось у Нины, но никаких вопросов она задавать не стала, тем более что слуга доложил о приходе Куровского.
Тот, узнав, что Травинского нет дома, хотел уйти.
— Останьтесь! Давайте пообедаем вместе, а потом отправимся за город. Будьте нашим опекуном и утешителем.
— Опекать готов.
— А если нам нужно, чтобы нас еще и утешали?
— Ладно, страдайте, буду вас утешать, но предупреждаю: слезам я не верю, даже если они льются потоками.
— Не верите слезам?
— Прошу прощения, женским слезам.
— За коварство одной мстите всем.
— Вот именно, месть за коварство! — весело подхватил он.
— У вас не будет для нее повода. Мы принадлежим к числу женщин, которые не плачут, не правда ли, Анка?
— Во всяком случае наших слез и страданий никто не увидит.
— Похвальная гордость! И будь на то моя воля, я всем повелел бы вести себя так.
— Никто бы вас не послушался, потому что людям доставляет удовольствие выглядеть несчастными в глазах других.
— Парадоксально, но факт! Человек — животное прежде всего эмоциональное, даже, можно сказать, сентиментальное. Новоявленный Линней отнес бы людей к классу плаксивых. Кстати, Кароль зайдет сюда?
— Не знаю, увижу ли я сегодня пана Кароля.
Куровский метнул на Анку быстрый взгляд, но лицо ее было невозмутимо-спокойно.
В конце обеда, который прошел очень весело — благодаря стараниям Куровского Анка тоже немного оживилась, — возник вопрос: куда ехать?
— Только не в Хеленов, там сегодня тьма-тьмущая народу.
— Тогда едем за город! Жаль Травинского нет, а то бы я пригласил вас к себе отужинать. У меня около дома есть сад и пруд, так что жарко не будет.
— А это далеко от Лодзи?
— Около пяти верст проселком.
— Вы, кажется, хозяйством занимаетесь?
— Я — богатый помещик: у меня сорок моргов пахотной земли! Но я предпочитаю фабричное производство, и к землепашеству у меня не лежит душа.
— Однако пан Кароль видел весной, как вы собственноручно сеяли ячмень. Значит, потянуло все-таки в поле из фабричной лаборатории?
— Пан Кароль пошутил, уверяю вас, пошутил, — поспешил он заверить, так как старательно скрывал свое пристрастие к земледелию, пренебрежительно отзываясь о нем, как о занятии для мужиков.
— Сейчас вы увидите, как в Лодзи развлекается по воскресеньям простой народ, говорил он, подсаживая дам в экипаж, и велел кучеру ехать в мильшевскую рощу.
Город словно вымер: лавки были закрыты, окна занавешены, в кабаках — пусто. Солнце палило немилосердно, заливая ослепительным светом безлюдные улицы, над которыми дрожало марево.
Не шелохнувшись стояли вдоль тротуаров деревья с поникшими, словно опаленными зноем, листьями. Белесое небо, как тяжелое шерстяное покрывало, плотно укутало город, и ни малейшее дуновение ветерка не долетало с полей и не охлаждало раскаленных мостовых, тротуаров и каменных стен.
— Вы любите тепло, — заметил Куровский, взглянув на Анку, которая, заслонив зонтиком лицо, подставила солнечным лучам руки и спину.
— Только солнечное.
— Посмотрите, эти жарятся, как на сковородке. — Куровский движением подбородка указал на низенькие домишки, перед которыми в узкой еще полоске тени расположились целые семейства, почти совершенно раздетые.
— Вижу, что жарко, но как ни странно, не ощущаю этого, — сказала Нина.
Ей никто не ответил. Куровский зорко наблюдал за Анкой, не сводя с нее больших желтых, как у тигра, глаз.
Но Анка не замечала этого, — она думала о Кароле, и при мысли, что она незаслуженно его обидела, ею овладевало смутное сожаление.
— Что, мы здесь останемся? — спросила Нина, когда экипаж подъехал к садику перед рестораном, из которого доносились громкие голоса и звуки духового оркестра.
— Нет, пойдем в лес.
Они протискивались сквозь крикливую, шумную толпу, запрудившую садик.
Несколько сот деревьев, высоких и пониже, с пожелтевшими, пожухлыми листьями отбрасывали жидкую тень на вытоптанные газоны, посыпанные песком дорожки и аллеи. Над сквером клубилась пыль, оседая на стоявшие тут во множестве белые столики и на людей, облепивших их и наслаждавшихся пивом, которое разносили неопрятные кельнеры.
На эстраде духовой оркестр исполнял какой-то сентиментальный вальс, и в ресторане, окруженном верандами, несмотря на тропическую жару, самозабвенно танцевали. Танцоры без сюртуков, а некоторые и без жилетов, с азартом пристукивали каблуками и громко вскрикивали.
Зрители, сгрудившись у открытых дверей и окон, через которые подавали пиво изнемогшим от жары, с одобрением наблюдали за танцующими, а некоторые, раззадорясь, пускались в пляс на верандах или прямо на газонах в облаках пыли, под звуки выстрелов из тира, глухой стук кегельных шаров и оглушительное дудение детских дудочек.
На маленьком стоячем прудике с гнилой водой покачивалось несколько лодок и несколько влюбленных пар жарились на солнце; взмахивая веслами, они прочувствованно пели немецкую песенку о пиве, рощице и любви.
— Давайте уйдем отсюда. Я больше не могу… прошептала Нина, вставая из-за стола.
— Значит, народное гуляние и демократическое общество вам не по нраву? — насмешливо спросил Куровский, заплатив за пиво, к которому никто не притронулся.
— Просто мне не нравится пыль и это малопривлекательное зрелище. Пойдемте в лес, может, там будет легче дышать, — сказала она, заслонив рот от пыли.
Но в лесу не было прохладней.
— И это лес? — с недоумением спросила Анка, останавливаясь под деревом.
— Так это называется у лодзинских жителей.
Они углубились в чащу.
Среди разбегавшихся во все стороны черных, мрачных стволов царили гнетущая тишина и зловещий сумрак: пожелтевшие чахоточные ветви, бессильно поникнув, словно в ожидании смерти, не пропускали света. Деревья стояли неподвижно, а когда набегал ветерок, вздрагивали, как в лихорадке, и с жалобным стоном замирали. Точно в глубоком раздумье, черные печальные, склонялись они над ручьем, в который спускали фабричные стоки. Многоцветной лентой вился он в полумраке леса между почерневшими стволами, распространяя зловонные, вредоносные испарения и кое-где образуя топкие, гнилые болотца. Корнями-пальцами вцепившись в землю, исполинские деревья высасывали из нее смертельную отраву.
Под умирающими деревьями гомозились люди.
Отовсюду неслись звуки шарманок и гармошек, дымили самовары, в унылом сумраке разноцветными мотыльками мелькали дети, кое-где танцевали. Людские голоса и музыка сливались в глухой гул.
— Печальное зрелище, — заметила Анка. — Почему они не веселятся от души, не поют, не кричат от радости? Почему не наслаждаются жизнью, свободой, отдыхом?
— Потому что не умеют да и сил у них нет. Они еще не отдохнули после вчерашнего дня, а перед глазами уже маячит зловещий призрак завтрашнего, — говорила Нина, указывая на целые семьи под деревьями; усталые, апатичные, они как бы с недоумением смотрели на тех, кто танцевал и смеялся.
