без страха, Боже упаси, но с великой верой в милосердие Его, и верую, что поступит Он со мной не по всей строгости закона, а так, как велит Ему Его великое милосердие.
Ибо я знаю, что не оправдал доверия Господа, и душа моя за время пребывания у меня запятналась и испортилась».
Мы опускаем исповедь и наставления детям и читаем дальше:
«Ноги мои коченеют, сознание мое помрачается все более, и вчера со мной случилось нечто необычайное: углубившись в чтение священной книги, я задремал, и приснилось мне что-то смутное, и выпала священная книга из руки моей. Я проснулся и тут же понял, что это неспроста, что меня зовут…
О действительных моих заслугах на этом свете я пока молчу. За это Господь воздаст мне через сто двадцать лет. Плоды этих деяний я сподоблюсь увидеть перед лицом Всевышнего. Да будет воля его! Аминь!
Никогда не было моим то, чего я ныне не беру с собой, и, видит Бог, я оставляю все это без всякого сожаления.
Я не оставляю никаких указаний, как делить наследство, ибо уверен, что семья моя, да продлит Господь дни ее, будет жить вместе в мире и согласии, или же разделит между собою имущество согласно закону и справедливости, и один от другого, Боже упаси, не станет утаивать чего-либо.
Я требую, чтобы семья моя, — жена, сыновья и зятья, да продлит Господь дни их, отделили две десятины от имущества. Сейчас же после моей смерти пусть сделают точный подсчет, как движимого, так и недвижимого имущества, домашней утвари и других вещей, векселей и долгов „на-слово“; первую десятину пусть раздадут бедным от моего имени для спасения моей души.
Из остатка, то есть уже из своего наследства, пусть отделят вторую десятину за себя, также в пользу бедных, согласно моему обычаю отдавать неимущим десятую часть прибыли.
И сверх каждой десятины пусть пожертвуют еще три процента, ибо может статься, что они ошиблись в счете.
Обе десятины должны быть розданы чужим бедным — отнюдь не родственникам.
Сколько отдать бедным родственникам, пусть решат сами, но только им нужно давать не из этих денег, ибо жертвовать надо не ради своего удовольствия; давать же близким родственникам все равно что давать самому.
На моем памятнике пусть вырежут только мое имя и имя блаженной памяти отца моего, не больше.
И прошу я сыновей моих и зятьев, чтобы не слишком предавались они суете мирской и не желали бы во что бы то ни стало сделаться крупными купцами, ибо чем крупнее купец, тем скорее он перестает быть евреем.
Пусть не ищут они дел в далеких странах и не рассеивают своего капитала на все четыре стороны, ибо там, где Господь захочет, там он помогает, и благословение его может снизойти как на большие, так и на маленькие дела.
Особенно я прошу об этом моего дорогого сына Иехиэля, ибо я заметил, что в нем очень сильно стремление к барству.
Я прошу также детей моих сохранить обычай отдавать каждый раз перед Новолетием десятую часть прибыли в пользу бедных, и если, когда-нибудь, Боже упаси, прибыли не будет если даже, упаси Боже, случится убыток, пусть так же раздают милостыню, ибо это, несомненно будет испытанием, ниспосланным Всевышним.
Особенно прошу я о том, чтобы они ежедневно прочитывали не менее листа Талмуда и, по крайней мере, по одной странице „Начал Мудрости“.
К цадику пусть ездят, по крайней мере, один раз в год.
Женщины пусть читают на жаргоне „Кав-гайошор“ и по субботам и праздничным дням „Ценэ-Уренэ“. В годовщины моей смерти пусть целый день читают Тору, и женщины пусть раздают милостыню… Главное — милостыня без огласки».
……………………………………………
3
Когда умер Мориц Бендитзон (сын Беньомена), нашли записку на польском языке:
«Пусть пошлют телеграмму в Париж и подождут с погребением до приезда сына.
Десять тысяч я жертвую в пользу общества попечения о бедных, проценты с этого капитала ежегодно в день моей смерти должны быть розданы нищим.
Десять тысяч я завещаю на содержание одной койки в больнице с тем условием, что койка будет носить мое имя.
На похоронах пусть раздают милостыню.
Пошлите пожертвования во все Талмуд-Торы. Меламеды с детьми пусть следуют за гробом.
Наймите дайона или другого ученого еврея для чтения заупокойной молитвы.
Памятник закажите за границей, по той модели, которую я оставляю.
Передайте сколько нужно денег обществу попечения о бедных, и пусть оно возьмет на себя заботу о содержании могилы и памятника.
Фирма пусть носит название „Бендитзон-сын“.
Что же касается…»
Мы опускаем опись имущества, перечень долгов, подлежащих взысканию, и указания, как вести, дальше дело.
4
«Я, „Бендитзон-сын“, ухожу из этого мира не от радости, не от печали, а от пустоты.
Великий мудрец был Аристотель, который говорил, что природа не терпит пустоты.
Мир — это страшная машина. Каждое колесо исполняет свою особую работу, имеет свое особое назначение. Испортилось колесо или износилось прежде времени — и оно само перестает быть частью машины, переходит из бытия в ничто.
Я больше не могу жить, потому что мне здесь нечего делать. Я больше ни на что не гожусь, потому что я свое отжил. Я выпил до дна чашу наслаждений, предназначенных мне судьбою, коснулся устами всего и упился везде, поглотил все, что мне нужно было.
Меня многому учили, но не учили жить, не прожигая жизни.
Нет ничего в мире, что бы меня удержало, привязало к себе… У меня не было недостатка ни в чем, что имело бы для меня какую-нибудь цену. Мне все доставалось без заботы, без огорчения и труда, все само давалось в руки…
Вещи и люди, мужчины и женщины…
Все мне льстиво улыбались, и я не имел ни одного друга Женщины меня охотно целовали, но ни одна из них не была мне нужна…
Я унаследовал богатство, и оно росло и умножалось без меня, помимо моей воли.
Оно росло, пока не переросло меня самого.
Часто рыдало во мне сердце: хотя бы одно желание, хотя бы один раз быть вынужденным работать… А доктора прописывали мне прогулки, игры, спорт… Не жизнь, а суррогат жизни, фальсифицированная жизнь, фальсифицированный труд.
Много стран видел я, но ни одна не была моею страною, много местностей восхищало меня, но ни одной из них я не полюбил.
Я бегло говорил на многих языках, но ни одного не чувствовал — я играл словами, как мячиками.
Народности и языки я менял, как перчатки.
Весь мир был моим,
