— Ты прав. На сегодня хватит, — после третьей попытки выдохнул Эфраим.
По закону предков полагалось семь дней не выходить из дома, сидеть на низенькой табуреточке в одних носках и молча горевать о покойнике, но никакие законы — ни имперские, ни божьи — сейчас не существовали для Эфраима, у него не было времени сидеть сложа руки, даже горевать, хоть большего горя он еще в жизни не испытывал. Умрет жена — горе, но когда у тебя забирают сына или дочь, никем их не заменишь. Жена может быть другой, а дети — всегда единственные!
Самое трудное было ничего не делать и ждать ночи. Эфраим торопил день, гнал минуты и часы, подстегивал их, как лошадей, чтобы только поскорей промчались, а они тянулись как обычно; солнце двигалось медленно, и мысль Эфраима катила его, будто каретник готовое колесо — к закату, к закату, к закату. Ему не терпелось снова очутиться на этом пустынном поле, среди этих заросших бодяком и репеем рвов, где солдаты-каратели так умело разровняли землю, что и днем, пожалуй, могилу Гирша не сыщешь. Но Эфраим не терял надежды. Главной его заботой было не упустить Шмуле-Сендера, который жаловался на то, что он не может то снимать, то водружать бочку на телегу, что за день в Еврейской больнице он так устает, что у него все из рук валится.
Теперь уже они отправились туда не раздельно, а вместе. Может, не доверяли друг другу, а может, боялись, что Шмуле-Сендер не приедет — человек слаб! — возьмет и не приедет.
В годы Эфраимовой молодости мертвецов несли до самого кладбища на руках.
— Мертвец как ребенок, — объяснила ему бабушка. — Только пеленки разные.
Из памяти, из таких же бесконечных, заросших репеем и бодяком рвов, вставали какие-то лица, как дым, поднимались какие-то слова. Несли на руках! Теперь — даже если им подфартит — на руках до Антокольского кладбища не донесешь. Руки не те. Ну что за руки стали, что за руки?
Старик Эфраим вздыхал, косился на Шахну, тот в свою очередь разглядывал его, как чужого, неживого; Эфраим и впрямь был какой-то неживой: не ел, не пил, не разговаривал, вертел в руке эту дурацкую подзорную трубу, иногда прикладывал к правому глазу и не отрываясь смотрел на голую стену.
Что можно увидеть на голой стене?
Ничего.
Разве что клопа, вылезающего из-под обоев?
Но Эфраим видел все: и прошлое, и настоящее, и будущее.
Видел Гирша.
Видел, как он тонет в Немане.
Как два крестьянина-литвина вытаскивают его из воды, кладут на землю, наклоняются к нему и начинают оживлять своим дыханием.
Он, Эфраим, этим литвинам поклялся служить вечно; отблагодарить их не деньгами, а тем, чему цены нет.
И отблагодарил.
Приходил на местечковое католическое кладбище и, не обращая внимания на возмущение самого рабби Авиэзера, читал над их могилами поминальную молитву — кадиш.
Кто прочтет кадиш над безвестным рвом, заросшим репеем?
Никто не прочтет. Никто. Ни литвин, ни поляк, ни татарин. Ни еврей.
Может, только солдаты, которые в ночном дозоре бродят по военному полю, нет-нет да остановятся там, где зарыт Гирш Дудак, его сын, его кровиночка, и помочатся на могильную глину.
Нельзя допустить, чтобы могилы поливали не молитвами, а мочой.
Пока он, Эфраим, жив, он этого не допустит. А они — Шахна и Шмуле-Сендер — как хотят.
Шахна — если он хочет искупить свои грехи — должен помочь ему, быть с ним до конца, не оставлять один на один с этим грозным и пустым полем. Он хотел спуститься в ад, чтобы творить добро. Вот он — его ад, пусть опускается, ниже, ниже, ниже, по самую шею!
Если они наткнутся на Гирша и извлекут его из этих рвов, то ему, Эфраиму, придется задержаться в Вильно надолго. Может, навсегда.
Похоронить на Антокольском кладбище — это значит сделать полдела. Надо его Гиршу надгробие соорудить.
Гирш был самый красивый из его сыновей. Самому красивому сыну полагается и красивое надгробие. Только бы достало сил, только бы не выронить долото. Выронишь, и некому будет его поднять. Некому. Шахна не поднимет. Эзра — даже не нагнется. А Церта? Разве долото — женское дело.
Одна надежда на внуков: на Давида и на этих двух — Миры и Дануты, — которые стучатся в мир, как спелые яблоки на ветке в окно…
Что поделаешь: будет у него один внук-шляхтич! Пусть! Только бы родился здоровый шляхтич Дудак!
Эфраим с тревогой взглянул на небо. Оно было затянуто тучами, только кое-где пробивалась луна, освещая тихую, почти вымершую комнату на Большой улице.
Там же, на дворе, уже без бочки, стояла телега Шмуле-Сендера.
Накрапывал мелкий дождь.
Все против меня, думал старик Эфраим, и военно-полевые суды, и рвы, и само небо.
— Господи, — взмолился он. — Если ты на самом деле хочешь мне помочь, рассей тучи!..
Дождь царапал по стеклу, словно кожевник иглой по коже.
— Рассей, — просил Эфраим.
— Отец, — пристыдил его Шахна. — Ты обращаешься к нему, как к городовому.
— Если он не рассеет тучи, он и будет городовой, — кощунственно промолвил Эфраим и снова глянул на небо.
О чудо! Бог, тот самый бог, которому он верил восемьдесят с лишним лет, не захотел быть городовым.
С запада налетел бодрый ветер, разогнал тучи, и вымытая дождем луна засверкала еще ярче, чем прежде.
Когда мы приедем на военное поле, подумал Эфраим, мы попросим его, чтобы он ткнул своим божественным перстом в то место, где похоронен наш сын… наш брат… человек…
На сей раз они решили начать с самого края. Вряд ли солдаты утруждали себя долгими поисками; похоронили Гирша там, где и повесили.
Но и следа от виселицы нигде не было, хотя луна светила так, как все субботние свечи во всех еврейских домах.
Лошадь Шмуле-Сендера дышала сиренью; она спешила надышаться ею потому, что больше жизнь не будет баловать ее такими запахами. Только она, видно, жалела, что не сегодня-завтра этот удивительный, этот благовонный запах кончится, ей хотелось здесь остаться до последнего дыхания, никуда не двигаться, ничего не возить — она уже все в жизни перевезла! — жить здесь, на этом обширном поле, где, кроме нее, ее седоков и этих двух пышных кустов, никого нет. Да и зачем ей кто-нибудь? Мало ли она на своем веку повидала!
Шмуле-Сендер, который по совету Шахны купил три больших свечи на случай, если тучи не рассеются, радовался тому, что их не надо будет зажигать. Свечи могли привлечь внимание солдат, а луна испокон веков ни в ком не вызывала подозрения. Он ходил за Эфраимом по пятам и, видно, как и он, молил всевышнего, чтобы тот простер свой божественный перст и прожег тот клочок земли, который приютил злополучного Гиршеле-Копейку.
Но от бесконечных тычков в другие, не менее важные, участки земной коры божественный перст всевышнего, наверно, распух и ангелы перевязали его тряпкой.
Не терявший до сих пор самообладания Шахна начал нервничать. Тупое, тихое раздражение охватывало его не только от тщетности поисков, но и от слишком яркой луны, высвечивавшей — страшно вымолвить — его безразличие. Отец всегда отличался своими причудами. Всегда. Но мы живем в такое время, когда миру не до причуд, когда весь мир — сплошное военное поле, где в каждом рву лежит по одному безымянному, а может, и по сотне безымянных сыновей!
И я здесь лежу, думал Шахна, и белый счастливый Берл, все уехавшие и оставшиеся, все вкусившие свободы и не вкусившие ее, все мечтающие о бурых медведях и о справедливости без порки. Все.
— Копай, — сказал Эфраим. — Копай! Кажется, изменился ветер?
Они прислушались.
— Северо-западный, — сказал Шмуле-Сендер, разбиравшийся не только в качестве литовской воды, но и в направлениях литовских ветров.
— По-моему, скорее северный, — выдохнул Эфраим. — Как бы снова не нагнало туч.
— Не нагонит, — успокоил его Шмуле-Сендер.
Несмотря на то, что ему пришлось бросить свою работу в Еврейской больнице и что для покупки рейтузов не хватало еще полтинника, он тем не менее не унывал. Может, оттого, что был освобожден от рытья и не чувствовал тяжести этой бросовой, неплодородной земли. Что это за земля, которая родит только репей и трупы?
Поскольку Шмуле-Сендер был занят лишь слежкой за луной и лошадью, он первым заметил чьи-то силуэты на самом обрыве.
— Сюда идут! — пролепетал он.
Силуэты приближались, и теперь уже можно было разглядеть винтовки.
— Солдаты, — невесело заметил Шахна. — Видно, ночной дозор.
— Копай! — приказал старик Эфраим. — Копай!
— Может, не злить их?
— Копай! — чуть не вскричал каменотес. — Или отдай мне лопату!
Солдаты приближались.
Они шли не спеша, коротенькой цепочкой, и Шахна успел их сосчитать — трое.
Три на три, с горькой усмешкой подумал он, но рыть не перестал.
Шаг у солдат был какой-то не военный, совсем не воинственный. Видно, прогулка на это поле не доставляла им большого удовольствия. В самом деле: чего они тут не видели? Рвы, груды жженого угля, горы ветоши, которые жители, жившие неподалеку, ухитрялись сюда вывозить и сваливать, несмотря ни на какие запреты. Два буйных куста махровой сирени, которые давно пора срубить, чтобы внимание не отвлекали. Родион Дмитриевич, их командир, давно это предлагал. Негоже, чтобы на поле, где приводят в исполнение смертные приговоры и обучают новобранцев, цвела легкомысленная сирень.
