Он махнул рукой, красивым непроизвольным движением погладил седой ус и вышел из леса на дорожку. Остановившись, он окинул взором окрестность; внимание его привлекли два блестящих пятна. Издали, со стороны Костжевна шли двое в военных мундирах.
— Ага! — прошептал пан Опадский, — и ко мне пожаловали! Вас только не хватало…
Он быстро вернулся в лес, нашел при дороге большой камень, уселся на него и решил дождаться солдат, которые шли в сторону Зимной. Еще издали пан Опадский заметил прямые красные султаны, высоко, на пол — локтя, поднимавшиеся над киверами, похожими на ведерко, и белые ремни, перекрещивавшиеся на синих мундирах. Оба солдата медленно подвигались вперед, шагая прямо по грязи в высоких черных гамашах. Они то и дело останавливались и громко о чем‑то разговаривали. Когда они подошли к леску, пан Опадский, ожидавший их с бьющимся сердцем, увидел, что у одного из солдат нет руки и левый рукав его мундира болтается при каждом движении, а другой бледен как полотно и бредет, согнувшись и пошатываясь. Оба солдата все время смотрели в сторону Буд Бродских, а старший, протягивая свою единственную руку, все повторял:
— Буды… Господи Иисусе!.. Видишь, Фелек… Буды…
Когда они, глядя вдаль, проходили мимо березника, пан Опадский протер глаза и даже приподнялся, прошептав:
— Во имя отца… Да ведь это Пулют!
Тем временем два наполеоновских гренадера свернули с большой дороги на тропинку в поле и, ускорив шаг, пошли по черной пашне, сверкая на солнце красивыми мундирами и пуговицами.
Старый владелец Зимной долго сидел неподвижно на камне и смотрел в землю. Губы его нервно дрожали, он глухо шептал:
— Пулют… Матус Пулют…
Снова воцарилась вокруг глубокая, невозмутимая тишина. В этой тишине ожили давние воспоминания, и перед паном Опадским встали забытые события, крупные и совсем незначительные, приятные и внушавшие омер зение. Внезапно старый пан поднялся с камня и быстрым шагом пошел к дому.
Войдя в аллею сухих тополей, где во рвах бурлила грязная вода и где всего часа два назад ему так легко дышалось, он совершенно изменился: лицо стало суровым, нижняя губа презрительно выпятилась, в больших выцветших глазах появился холодный блеск. От волнения спина его выпрямилась, походка стала увереннее, движения тверже и живее. Он довольно быстро прошел всю длинную аллею, отворил калитку в заборе, окружающем сад, и вскоре очутился у террасы дома.
Это был старый дом, просторный и очень странный. К главной его части с террасой по фасаду, опиравшейся на шесть оштукатуренных колонн, примыкало множество возведенных, по — видимому, в разное время пристроек с крышами, навесами и даже башенками. Крыши поднимались одна над другой, глядели в разные стороны и со двора представляли странное хаотическое нагромождение гонта. Одни дощечки уже почернели и покрылись мхом, другие, видно, прошлой осенью были только прибиты. Наподобие крыш громоздились позади дома и стены пристроек. Создавалось впечатление, что старый дом дал трещину, и в эту трещину вылезла наружу часть комнат, клетушек и боковуш. Со стороны фасада окна были большие и ровные, а сзади всякие, прорезанные и высоко и низко, иные даже вместе со стенами до половины вросли в землю.
Вокруг раскинулся прекрасный — не лес и не парк, — а одичавший сад. Огромные липы, клены и вязы, множество сосен, елей, пихт, берез росли в нем, как им вздумается. Когда‑то этой роще, видимо, не давали свободно расти, в глубине ее были заметны три широких полукружия, или купы деревьев. Со временем молодая лесная поросль раскинулась повсюду, буйно разрослась и нарушила прежнюю симметрию. В купе старых пихт виднелась даже серая, позеленевшая от ветхости и кое — где заросшая мхом нагая каменная дриада. На темени ее, щедро унавоженном галками и воробьями, густо разросся бурьян; весной пестики его цветков напоминали волосы, вставшие дыбом от страха. Неподалеку какое‑то другое обнаженное тело уткнулось греческим носом в мазовецкую грязь, бесстыдно задрав кверху перебитые ноги. Среди деревьев тут и там виднелись одноэтажные и двухэтажные белые флигельки, построенные по образцу швейцарских домиков или храмов с греческими портиками. Дальше за парком тянулись гумна, хозяйственные постройки, людские, а на берегу унылой речки среди глубоких песков дремал убогий городишко, населенный хлебопашцами.
Когда пан Опадский начал стучать ногами, стряхивая с сапог глину, навстречу ему выбежал лакей, распахнул входную дверь и провел его в просторные сени. Оттуда пан Опадский повернул направо и, пройдя несколько больших комнат, вошел в свой любимый кабинет, небольшую, теплую ц, уютную комнату. Лакеи придвинули ему обитое кожей кресло, быстро сняли с него тяжелую лисью шубу и сапоги, помогли облачиться в легкий домашний костюм, туфли и теплые чулки.
— Где же это Франусь? — спросил старый помещик.
— Поехал верхом.
— Куда?
— Не знаем, — ответили лакеи.
— Как только вернется, пусть сейчас же придет ко мне, — сказал пан Опадский, протягивая на подушке ноги ближе к огню, пылавшему в камине.
Когда двери закрылись, затихли шаги лакеев и старик остался один, он опустил голову и снова пал духом. В мыслях он перенесся в мертвую пустыню, напоминавшую мрачный пейзаж, даль которого, словно саваном, окутала ночь. Все прошло, перегорело, погасло, как гаснет огонь. Густая тьма покрыла даже угольки, тлевшие под пеплом, и поглотила их скудный отсвет. В этом неприступном, молчаливом, скупом и угрюмом старике никто не узнал бы прежнего расточителя, известного остряка, который, по словам пани Краковской[39], обольстил за свою жизнь две дюжины чужих жен и одну свою. Большой барин, который водил дружбу и кутил только с такими же большими барами, как он сам, пан Опадский за десять лет уединения в Зимной стал еще более надменен и отвратительным высокомерием оттолкнул решительно всех. Понемногу о нем забыли.
Оба его сына, между которыми он разделил свое состояние, каждую зиму проводили в Варшаве, пока не промотались вконец. Младший спустил в трубу все состояние, и, когда прусский чиновник по решению суда прибил на дверях его дома извещение о публичной продаже с торгов, он, захватив остаток наследства, уехал за границу, вступил там в армию Наполеона и погиб в битве под Страделлой[40]. Его вдова поселилась в Зимной, так как у нее ничего не осталось ни от своего, ни от мужниного состояния. Она томилась и скучала, запершись в своих комнатах в левом крыле дома. Старший сын пана Опадского жил тоже весело и разгульно. Он владел еще деревеньками, выделенными ему отцом, но только номинально.
Кровавые войны на западе Европы, а также другие обстоятельства вызвали повышение цен на землю. Эти временные, колеблющиеся цены были умышленно закреплены прусскими ипотечными банками, и все считали их постоянными. Хлеб, который производили голодные крепостные мужики, отправляли по судоходным рекам к морю; на европейских рынках он находил хороший сбыт, в результате цены поднимались еще выше и росло временное благосостояние шляхты. Агенты банкирских домов в Берлине охотно под низкий процент давали ссуды помещикам под залог имений. Ипотечные банки внушали помещикам, что они богаче, чем думают, и шляхтичи хватали у агентов деньги. Они брали ссуды для того, чтобы уплатить частные долги, вести образ жизни на том уровне, какого требовала от них ипотека, наконец, пожить в свое удовольствие и покутить вовсю, коли есть на что. Когда жизнь на западе вошла в обычную колею, обусловленные контрактами номинальные цены на землю и сельскохозяйственные продукты вскоре резко снизились, и все лопнуло, как мыльный пузырь.
Одной из первых жертв обмана стал старший сын пана Опадского Теофиль. Правда, он владел еще значительными поместьями, но de facto[41] собственниками их были берлинские банкиры Труды и К°, 1
Сидя в своем кресле, старый пан Опадский перебирал в уме все эти события, они были удивительно свежи в его памяти. Давние огорчения вспомнились старику и взволновали его в ту минуту, когда он увидел Пулюта. Крепостной мужик, который в течение целых двенадцати лет где‑то пропадал и давно уже считался умершим, теперь вернулся как ни в чем не бывало и преспокойно явился в деревню.
После Иенской битвы[42] и вступления армии Наполеона в Берлин судебные и уездные комиссии, прусские уездные суды, следственные власти и, главное, судьи, которых оплачивали крупные помещики, куда‑то исчезли. В округе, к которому принадлежала Зимная, в этом медвежьем углу, далеком от военных дорог, в течение целой зимы не показался ни один француз, а уж о немце и говорить не приходится. Таким образом, все было оставлено на произвол судьбы и держалось кое‑как только по инерции. Пан Опадский ни во что не вмешивался. До него доходили только отголоски великих битв и походов французской армии. Когда французы присылали ему приказы о реквизициях, он давал то, что приходилось на его долю; когда брали рекрутов, тоже не спорил и отправил уже в соответствующую инстанцию десятка полтора крепостных. Вообще же он жаждал покоя и конца всяких авантюр. Как и все, он восхищался «великим» Наполеоном и относился к нему с суеверным преклонением; но в то же время он затаил в душе против него глухую и безотчетную отцовскую обиду… С именем французского императора в представлении старика была тесно связана память о погибшем сыне. Когда он вел веселый разговор или думал о будничных делах, его не раз охватывала вдруг невыносимая печаль; в горе он силился представить себе могилу своего дорогого сына, и воображение, пронзая болью сердце, неизменно рисовало ему братскую могилу, куда с кучей убитых мужиков свалили и его сына, потомка старинного рыцарского рода. Тогда по холодному застывшему лицу его скатывались две — три поистине кровавых слезы…
