— Ну и ходите на здоровье! — улыбаясь, сказал Лапшин. — Вы мне не мешаете. Только ребят моих строго не судите — народ они толковый, честный, но культуры кое у кого недостает…
Посмеиваясь, он протянул ей полученное давеча письмо, и, когда она прочитала, предложил пойти вместе.
— Но у меня спектакль! — со страхом в глазах сказала Адашова. — Меня во втором действии расстреливают…
— Значит, в третьем вы уже не играете?
— Не играю.
— Ну и чудно! Я за вами заеду…
— Часов в десять, — сказала она, просияв. — Да? Я как раз буду готова.
Лапшин, скрипя сапогами, проводил ее до лестницы и крикнул вниз, чтобы выпустили без пропуска. Возвращаясь по коридору назад, он чувствовал себя молодым и сильным и весь день работал, наверстывая потерянное время. Работа спорилась, и все было ловко ему и удобно: и перо, которым он писал, и кресло, и телефон, и погожий зимний снежок за огромным окном… И когда он, по своему обыкновению, каждый час или два обходил бригаду, — всем было тоже ловко, удобно и приятно глядеть в его зоркие ярко-голубые глаза под светлыми бровями, слушать его гудящий бас и безусловно подчиняться ему, самому умному, самому взрослому и самому смелому из всех работающих в бригаде.
Второе действие еще не кончилось, когда Лапшин приехал в театр. С ярко освещенной шипящими прожекторами сцены доносились беспокойные и неестественные крики, которыми всегда отличается толпа в театре, и между кулисами был виден гнедой копь, на котором сидел знакомый Лапшину актер с большой нижней челюстью, в форме белогвардейца, со сбитой на затылок фуражкой и с револьвером в руке. Немного помахав револьвером, артист выкатил глаза и два раза выстрелил, а затем стал пятить лошадь, пока она не уперлась крупом в большой ящик, стоявший за кулисами. Тогда артист сполз с нее и сказал, увидев Лапшина:
— И на лошади уже сижу, а не слушают! Что за пьеса такая?
Двое пожарных отворили ворота на улицу и, не смущаясь клубами морозного пара, стали выталкивать коня.
— Он на самом деле слепой, — сказал Захаров Лапшину, — я весь дрожу, когда на нем выезжаю. Авария может произойти.
Лапшину сделалось очень жарко, и он, оставив артиста, вышел в коридор покурить. У большой урны курил тот журналист Ханин, приятель Лапшина, который говорил про него, что он живет хоть и чисто, но неинтересно.
— А, Иван Михайлович! — сказал он, блестя очками. — Почитай, год не виделись!
— Ты где пропадал? — спросил Лапшин.
— На золото был, на Алдане, — сказал Ханин, — а теперь полечу с одним дядькой в одно место.
— В какое место?
— Это мой секрет, — сказал Ханин.
Они помолчали, поглядели друг на друга, потом журналист подмигнул и сказал:
— А ты любопытный! Пельмени будем варить?
— Можно, — сказал Лапшин.
— У меня, брат, жена умерла, — сказал Ханин.
— Что ты говоришь! — пробормотал Лапшин.
— Приехал, а ее уж похоронили.
Он отвернулся, поглядел в стенку и помотал красивой, немного птичьей головой. Затем сказал раздраженным голосом:
— Вот и мотаюсь. А ты зачем тут?
Лапшин объяснил.
— Адашова? — сказал Ханин. — Позволь, позволь! — И, вспомнив, он обрадовано закивал и заулыбался. — Молодец девочка, — говорил Ханин, — как же, знаю! Она вовсе и не Адашова, она вовсе Баженова, кружковка. Я ее хорошо знал…
Взяв Лапшина под руку, он прошелся с ним молча до конца длинного коридора, потом, уютно, посмеиваясь, стал рассказывать про Адашову. Говорил он о ней только хорошее, и Лапшину было приятно слушать, хотя он и понимал, что многое из этого хорошего относится к самому Ханину, — время, о котором шла речь, было самым лучшим и легким в жизни Ханина. И Лапшин угадывал, что кончиться рассказ должен был непременно покойной женой Ханина, Ликой, и угадал.
— Ничего, Давид, — сказал он, — то есть не ничего, но ты держись. Езжай куда-нибудь подальше! Работай!
— И так далее, — сказал Ханин, — букет моей бабушки.
— Отчего же Лика умерла? — спросил Лапшин.
— От дифтерита, — быстро ответил Ханин, — паралич сердца.
— Вот как!
— Да, вот как! — сказал Ханин. — На Алдане было невыразимо интересно.
Лапшин посмотрел в глаза Ханину и вдруг понял, что его не следует оставлять одного — ни сегодня, ни завтра, ни вообще в эти дни, пока он не улетит.
— Послушай, Давид, — сказал он, — поедем сегодня к моему крестнику вместе, а? Только об этом писать не надо. И вообще, никто не знает, что он вор.
— Как же не знает? — сказал Ханин. — Все они, перекованные, потом раздирают на себе одежду и орут: я — вор, собачья лапа! Не понимаю я этого умиления…
— Так не поедешь? — спросил Лапшин.
— Поеду.
Со сцены донесся ружейный залп, и в коридоре запахло порохом.
— Пишешь что-нибудь? — спросил Лапшин.
— Пишу, — угрюмо сказал Ханин. — Про летчика одного, жизнеописание.
— Интересно?
— Очень интересно, — сказал Ханин, — но я с ним подружился, и теперь мне трудно.
— Почему?
— Да потому. Послушай, Иван Михайлович, — заговорил Ханин, вдруг оживившись, — брось своих жлобов к черту, поедем бродяжить! Я тебе таких прекрасных людей покажу, такие горы, озера, деревья… А? Города такие! Поедем!
— Некогда, — сказал Лапшин.
— Ну и глупо!
Лапшин улыбнулся.
— Один здешний актер выразился про меня, что я фагот, — сказал Лапшин, — и чиновник…
Он постучал в уборную к Адашовой. Она долго не узнавала Ханина, а потом обняла его за шею и поцеловала в губы и в подбородок.
— Ну, ну, — говорил он растроганным голосом, — тоже нежности. Скажи пожалуйста, в Ленинград приехала, а! Актриса!
У Адашовой сияли глаза. Она стояла перед Ханиным, смешно сложив ноги ножницами, теребила его за пуговицу пиджака и говорила:
— Я так рада, Давид, так рада! Я просто счастлива.
Ладонями она взяла его за щеки, встала на цыпочки и еще раз поцеловала в подбородок.
— Жирафик какой! — сказала она. — Прошел колит или еще нет?
— Что вспомнила! — засмеялся Ханин.
Лапшину сделалось грустно. Он сел в угол на маленький диван и увидел в зеркале свои ноги, обутые в штатские ботинки. «Дураком, поди, выгляжу», — подумал он и вздохнул.
— Вы знаете, Иван Михайлович, — говорила ему Адашова, — вы знаете, что для меня Ханин сделал? Он через газету на наш завком нажал, чтобы меня в Москву отправили учиться в театральный техникум. И они с Ликой меня на вокзал провожали. А Лика где? — спросила она.
— Лика умерла, — сказал Ханин, — от дифтерита шесть дней назад.
И, вытащив из жилетного кармана сигарку, закурил.
Они долго еще разговаривали, Лапшин смотрел на Адашову, на ее тонкую белую шею и худые руки и испытывал такое чувство, будто он здесь давно и будто Адашова не полузнакомая ему женщина, а близкий и верный человек.
— Что ж, поедемте? — спросила она.
Лапшин глядел в ее широко раскрытые глаза и не понимал.
— Иван Михайлович, поедемте! — громко повторила она.
— Так точно, — сказал он, — я готов.
У Нарвских ворот шедший впереди грузовик на полном ходу сбил крылом переходившего улицу краснофлотца, свернул в переулок и потушил огни. Лапшин, не тормозя, обогнул распростертое на мерзлой мостовой тело, рванул поводок сирены и носком ботинка нажал железку.
Грузовик уходил.
— Это мне неинтересно, — сказал сзади Ханин, — ты нас всех теперь поубиваешь.
Сирена выла, пугая прохожих, и заставляла уступать дорогу Лапшину. Косой снег летел навстречу и залеплял ветровое стекло. Когда кончились дома, слева ударил ветер, и такой сильный, что сразу оторвалась слюдяная боковинка.
— Иван Михайлович, надоело! — сказал сзади Ханин. — Не мучай нас!
На очень большой скорости машину внезапно повело на деревья, и Лапшин почувствовал, как Адашова вцепилась в его локоть.
— Ничего, ничего! — сказал он, вывертывая руль, и вновь нажал железку так, что машина рванулась вперед. Не выпуская из руки поводок от сирены, на полном ходу Лапшин свернул влево и повел машину в обгон, рискуя влететь в канаву, со скоростью девяносто километров. Проскочив хрипящий и щелкающий грузовик и проехав бешеным ходом еще километр или два, Лапшин затормозил и поставил автомобиль поперек дороги. Почти тотчас же с хода завизжали тормоза грузовика.
— Вылезайте! — сказал Лапшин, открыв дверцу грузовика и спуская в кармане предохранитель браунинга. — Идите в ту машину! И отдайте ключ!
Шофер был огромного роста, пьяный, костистый человек, и если бы не браунинг, то он наверняка ударил бы Лапшина из кабины сверху по голове тяжелым разводным ключом.
Садясь вновь за руль, Лапшин вдруг подумал, что, вероятно, ему не следовало заниматься нынче погоней и что теперь Адашова думает о нем, что он гнал нарочно из хвастовства.
