Мария сама кормила девочку, и однажды я видел, как она расстегнула ворот и дала ей грудь.
Это была грудь полная и круглая, смуглая, с синими венами под горячей кожей. Я еще ни разу не видел тогда обнаженной женщины. О странный восторг, охвативший меня при виде этой груди! Как я пожирал ее глазами, как хотел бы до нее дотронуться! Казалось, если бы я мог ее поцеловать, то зубы страстно впились бы в нее — и сердце мое нежно таяло при мысли о сладости этого поцелуя.
Как долго я помнил эту мерно дышащую грудь, длинную грациозную шею, темные кудри, склоненные к сосущему младенцу. Она медленно покачивала его на коленях и тихо напевала итальянскую песенку.
XII
Вскоре мы познакомились ближе. Я говорю мы, ведь под ее взглядом я немел.
Ее муж[51] был чем-то средним между художником и коммивояжером. Он носил усы, одевался по моде, непрерывно курил, кипел энергией — славный малый, дружелюбный и не дурак поесть. Однажды он отправился за три лье пешком до ближайшего города, чтоб купить дыню. Он прибыл в отдельной почтовой карете с собакой, женой, ребенком и двумя дюжинами бутылок рейнского вина.
На морских купаниях, в деревне или в путешествии особенно легко разговориться, все расположены к знакомству. Ничтожный повод — и начинается беседа. Чаще всего говорят о пустяках. Сетуют на неудобное жилье, отвратительную гостиничную кухню. Последняя деталь считается особенно хорошим тоном: «О, скатерти и салфетки грязные! Все переперчено, слишком пряно! Ах, дорогая, это ужасно!»
На прогулках наперебой восхищаются пейзажем: «Какая красота! Как прекрасно море!» Добавьте к этому несколько поэтических напыщенных изречений, две-три философические сентенции, сопровождаемые вздохами и сопеньем, более или менее громким. Если вы умеете рисовать, прихватите свой альбом в сафьяновом переплете, а лучше надвиньте картуз на глаза, скрестите руки и дремлите, сделав вид, что задумались.
Есть женщины, чье остроумие я чую за четверть лье, по одной только манере смотреть вдаль.
Следует жаловаться на людей, есть умеренно, восторгаться скалами, лугами, изнемогать от любви к морю, и вы прослывете очаровательным, о вас скажут: «Славный юноша! Какую прелестную он носит блузу, какие изящные сапоги, какая элегантность, что за душа!» Потребность заводить беседу — это инстинкт стада, где впереди идут самые смелые, он изначально создал общество, а в наши дни создает союзы.
Вот по такой причине мы и разговорились в первый раз. После полудня было жарко, и солнце, несмотря на маркизы, проникало в гостиную. Мы, несколько художников, Мария с мужем и я, остались там, растянувшись в креслах, курили и попивали грог.
Мария курила, вернее, по какой-то женской глупости не решалась курить, но любила запах табака (чудовищно!); она и мне дала сигареты.
Речь зашла о литературе — предмете, неистощимом в разговоре с женщинами. Я тоже участвовал в беседе, говорил долго и вдохновенно; наши с Марией суждения были совершенно одинаковы. Я еще не встречал тех, кто понимал бы искусство с большей естественностью и с меньшей, чем она, претензией. Она говорила просто, выразительно и прямо, а главное, с такой небрежностью и фацией, так непринужденно и неспешно — казалось, она поет.
Однажды вечером ее муж предложил прогуляться на лодке. Было необыкновенно тепло. Мы согласились.
XIII
Как несколькими словами передать невыразимое — волнение сердца, тайны души, неясные ей самой, как высказать все, что перечувствовал, о чем думал и наслаждался в тот самый вечер?
Теплой летней ночью, около девяти часов мы поднялись на баркас, приладили весла и отошли от берега. Стоял штиль, луна смотрелась в спокойную водную гладь, след баркаса заставлял подрагивать ее отражение. Начался прилив, поднявшиеся волны ласково покачивали баркас.
Все молчали. Заговорила Мария. Не помню, что она произнесла, я подчинялся очарованию голоса и слов, как подчинялся волнению моря. Она сидела рядом, я ощущал прикосновение ее плеча и платья, она смотрела на небо, ясное, звездное, оно переливалось алмазами и отражалось в темносиних волнах.
С приподнятой головой и небесным взглядом она казалась ангелом. Я был сражен любовью, слушал, как ритмично поднимались весла, как бились о борт волны, и с умилением внимал мягкому мелодичному голосу Марии.
Смогу ли я когда-нибудь передать словами гармонию ее голоса, прелесть улыбки, очарование взгляда? Смогу ли поведать о том, что заставляло умирать от любви, о ночи, полной аромата моря, прозрачных волнах, серебряном от лунного света песке, прекрасной спокойной воде, сверкающем небе и об этой женщине рядом со мной, о радостях земных, о самом сладком и самом пьянящем наслаждении?
Чары сновидения слились с реальным блаженством. Я забылся в этих чувствах, с неутолимым наслаждением купался в них, меня пьянила полная неги тишина, взгляд женщины, ее голос; я погрузился в свое сердце и открыл там бесконечные восторги.
Как я был счастлив! То было счастье сумерек, уходящих в ночь, счастье, словно угасающая волна, словно берег…………………………
Мы возвратились. Сошли на землю. Я проводил Марию до дома, шел за ней молча и робко. Я бредил ею, звуком ее шагов, а когда она вошла к себе, долго смотрел на стену ее дома, освещенную луной, следил за огоньком лампы в ее окне и, возвращаясь к морю, время от времени поглядывал на него, потом огонек погас. «Она спит», — подумал я.
Но тут меня пронзила яростная ревнивая мысль: нет, она не спит! И душу охватили адские муки.
Я думал о ее муже, вульгарном и жизнерадостном. И мне представлялись самые отвратительные образы; я был подобен узникам, обреченным умирать от голода в окружении самых изысканных яств.
Я стоял один на песчаном берегу. Один. Она не думала обо мне. Глядя в необъятное пустынное пространство предо мной, я видел другую пустоту, еще более страшную, и плакал, как ребенок. Она была рядом, в нескольких шагах от меня, за стенами, которые я пронизывал взглядом. Там была она, прекрасная, обнаженная, во всем сладострастии ночи, всей прелести любви и чистоте супружества; этому человеку достаточно было лишь раскрыть объятия, и она оказывалась в них, не сопротивляясь, не заставляя ждать; она шла к нему; они любили друг друга, обнимались. Для него все эти радости, все наслаждения для него! Он обладал той, кого я любил. Эта женщина, ее лицо, шея, грудь, тело и душа, улыбки и объятия, слова любви — все принадлежало ему. Мне — ничего.
Я рассмеялся — ревность внушила мне непристойные и гротескные мысли, я осквернял их обоих, подбирал самые язвительные насмешки и жалким смехом силился прогнать те видения, что заставляли меня рыдать от зависти.
Начался отлив. Показались глубокие впадины, полные серебристой от лунного света влаги, сырой покрытый водорослями песок, темные и светлые валуны угадывались под водой и кое-где выступали над ней, обнажились поставленные рыбаками сети, разодранные грохочущим морем.
Было жарко и душно, я вернулся в гостиницу. Клонило ко сну. Чудилось, бьются о борт волны, плещут весла, звучит голос Марии. По венам разлился жар, снова прошли передо мной вечерняя прогулка и ночь на берегу. Я представлял Марию в постели и тут останавливался — от того, что было дальше, меня бросало в дрожь. В душе кипела лава, я устал, и, лежа на спине, смотрел на свечу. Отблеск ее вздрагивал на потолке. В тупом оцепенении следил я, как по медному подсвечнику стекает воск, как вытягивается черным языком пламя.
Наконец рассвело. Я уснул.
XIV
Пришло время отъезда. Мы расстались. Проститься я не смог. Она уехала в один день с нами, в воскресенье. Она — утром, мы — вечером.
Она уехала, и больше я не видел ее. Прощай навсегда! Она исчезла, как дорожная пыль, что летела следом за каретой. Как много думал я об этом с тех пор, сколько часов провел, отрешенно вспоминая ее взгляд или мелодию речи! Я ехал в экипаже, но сердцем стремился в другую сторону, в невозвратное прошлое. Я думал о море, о волнах, о береге, о том, что видел и пережил. Слова, жесты, поступки, мельчайшие детали — все оживало в памяти. В душе был хаос, беспрерывный гул безумия.
Все прошло, как сон. Навеки прощайте, прекрасные цветы юности, так скоро увядшие, с горькой радостью мы перебираем их порой! Вот появились дома моего города, я вернулся к себе, все казалось скучным и мрачным, пустым и бессмысленным. Я стал жить, пить, есть, спать.
Пришла зима, я вернулся в коллеж.
XV
Если бы я сказал вам, что любил другую женщину, то солгал бы, как подлец.
Но мне так казалось, я старался навязать сердцу другие страсти, они скользили по его поверхности, как по льду.
В детстве так много читаешь о любви, эти слова звучат музыкой, так мечтаешь о ней, спешишь пережить те чувства, о которых, замирая, читал в романах и пьесах, и при каждой встрече с женщиной гадаешь: не любовь ли это? Вызываешь в себе любовь, чтобы стать мужчиной.
