Мария содрогнулась: нет, об этом не может быть и речи!
Вскоре они стали располагаться на ночлег. Для девочки и бабушки устроили постель в телеге. Местечко в ногах телеги было предложено Кристиану. Мать девочки и Мария, завернув юбки на голову, сели на вязанку соломы, прислонившись к телеге спиной.
Кругом стало совсем тихо; слышен был плеск источника и глубокое дыхание спящих. Кристиан — помолился на ночь, как учила его мать, и закрыл глаза, но заснуть ему не удалось. С некоторым страхом думал он о слабоумной девочке, чьих ног касались его ноги; она спала глубоко и крепко. Он поднял глаза к небу, высокому-высокому, бездонно-синему, усыпанному бесчисленными звездами; Большая Медведица сияла как раз у него над головой. Мальчик не спал и не бодрствовал: он видел сны, но сознавал, что это сны. Он помнил, где находится, потому что по-прежнему слышал журчанье источника, но, оглядываясь кругом, находил в том, что видел, удивительное сходство с садом еврея, где он однажды играл с Наоми; только здесь все было гораздо больше, шире, просторнее. Небо посветлело, ему слышался голос Наоми, она даже позвала его по имени, но он не решался ответить, потому что ведь от этого могла проснуться безумная девочка, которая спала у его ног. Все вокруг стало как будто уютнее, каким-то домашним. Увидел он и аиста, который летел над его головой, нес пищу своим птенцам. Наоми сидела рядом с Кристианом, он смотрел в ее большие черные глаза, она сыпала на него душистые цветочные лепестки и говорила, что это деньги. Они так чудесно играли, и, как и в первый раз, он отдал ей в залог свои глаза и губы, и она в самом деле взяла их, это было больно, и все вокруг окутал ночной мрак, но Кристиан слышал, как отъезжает ее карета. «Прощай! Прощай!» — крикнула Наоми, и карета взмыла высоко в воздух. Тогда Кристиан встал, и, хотя ему жгло пустые глазницы и окровавленные губы, Наоми больше всего занимала его мысли. Он чувствовал себя легким, как пушинка в воздухе, и способным полететь вслед за ней, но безумная девочка проснулась и удержала его. Она обвила руками его ноги и держала крепко-крепко, а карета между тем уносилась все дальше. Кристиан напряг все свои силы, чтобы вырваться, и… проснулся. Это был coir, подумал он, но далеко в небе все еще грохотали колеса, и что-то тяжелое навалилось на ноги Кристиана. Он приподнял голову. Девочка сидела, похожая на белоснежного мерцающего эльфа, грудь и плечи были обнажены, густые волосы развевались… но видел он ее лишь один миг, фосфорическое сияние, окружавшее ее, погасло, стало темно, хоть глаз выколи, а далеко в небе загрохотали раскаты грома.
— Я горю, — сказала девочка. — Как будто из меня вытекла вся кровь, и в моем теле одно лишь жаркое пламя. Ты спишь, мальчик?
Кристиан не решился ответить. Девочка, стоявшая на коленях у его ног, и вправду была сумасшедшая, она сорвала с себя одежду, воздела к небу обнаженные руки.
— Ты слышишь, как ревут быки там наверху? — спросила она. — Они бегут с быстротой оленей, а рога у них огненные! Если они боднут тебя, ты умрешь, если они коснутся твоего дома, он сгорит! Самое большое дерево разлетится в щепки. Видишь ты эти рога? Они блестят, как медь и олово. Не бойся! Сейчас они промчатся мимо, только маленькие телята еще побегут за ними. У них коротенькие рожки, вот они зигзагом выступают из-за края черной тучи!
Ослепительная молния и последовавший тут же за пей удар грома перебудили всех спящих вокруг. Испуганно вскочили женщины. Старуха кинулась к полуголой девочке, которая стояла во весь рост посреди телеги. Буря подхватила ее длинные волосы и легкое одеяло, окутывавшее разве, что ее ноги, и взметнула то и другое высоко в воздух.
У всех зашлось дыхание. Каждый старался как мог прикрыть своего больного. Кристиана укутали большой лошадиной попоной, но следующий порыв ветра набросился на нее с такой силой, что ее унесло бы прочь, если бы Мария не прижала ее своим телом. Деревья и кусты гнулись как тонкие былинки, листья и ветки летали вокруг, и посреди всего этого хаоса Кристиан слышал, как девочка поет, а женщины молятся.
Сверкнула устрашающая молния, и тут же оглушительный грохот прокатился над ними. Телега заходила ходуном, и на мгновение ослепительный свет озарил все вокруг. Кристиан увидел каждый куст, каждое дерево, церковь и дома с величайшей отчетливостью, а впереди, в телеге девочка в одной белой холщовой рубахе вновь поднялась на ноги. Она расправила руками свои длинные волосы, испустила дикий крик и спрыгнула на землю; в то же мгновение кромешная тьма вновь окутала все вокруг. Воцарилась мертвая тишина.
— Где Люция? — закричали мать и бабушка. — Куда она подевалась?
Они протягивали руки во все стороны, но натыкались лишь на кусты и деревья. Хлынул проливной дождь. Гром заглушал отчаянные крики обеих женщин. Бабушка ощупывала руками землю, мать умчалась в дождь и мрак, зовя: «Люция! Люция!» Кристиан крепко прижался к своей матери; то была ужасная ночь.
Еще одна молния и удар грома, такой же силы, как и тогда, когда исчезла девочка, — и вот уже гроза, казалось, утихомирилась, молнии и гром стали слабее, дождь падал редкими каплями. Но тем страшнее было несчастной матери, которая, не зная, где искать свою горемычную дочь, бежала, не разбирая дороги. На мгновение, когда ей подмигнула молния, ей померещилось что-то белое, парящее над полем; она бросилась туда, но на ее пути вставали то пригорок, то куст, через чьи ветви приходилось продираться. Ей казалось, что среди дождя и завывания ветра она слышит голос дочери, хотя на самом деле рев бури заглушал всякий звук. Идти можно было только по ветру, который гнал ее вперед, как игрушку. Порой женщине даже чудилось, что ее приподняло и несет над землей. Наконец она остановилась перед высоким пригорком, машинально поднялась на него, и тут же вихрь столкнул ее вниз, в высокую траву по другую сторону. При свете молнии она увидела перед собой старую господскую усадьбу Эребакке-Лунде с башней, широкими пилястрами и готическими эркерами. Женщина оказалась в парке со старомодно подстриженными живыми изгородями и белыми каменными статуями; почудилось ли несчастной матери при свете молнии, что шевельнулась одна из них, или то была ее дочь? Ноги у бедняжки подкосились; дрожащим голосом звала она дочь по имени, а буря между тем взвихряла молодую зелень на деревьях и желтую палую листву на земле…
Рано утром Кристиан пробудился от глубокого сна. Мария и старуха сидели впереди, на оглобле и, ловя каждое слово, слушали рассказ матери Люции. Она только что вернулась, и ее счастье было так же велико, как прежде — страх. Теперь ее дочь спит крепким здоровым сном у садовника в Эребакке-Лунде; мать отыскала ее в парке среди белых статуй. Девочка сидела на корточках, прижавшись головой к пьедесталу одной из них. Из-за непогоды в усадьбе не спали; в доме садовника светились окна, и там испуганная мать нашла помощь. Люцию уложили в постель. «Матушка, я же совсем не одета!» — сказала девочка, когда, задрожав всем телом от могучей молнии, ударившей совсем рядом, пришла в сознание. Потом она заплакала, потом испугалась, но наконец закрыла глаза и теперь спит сном праведника.
— Как знать, быть может, Господь смилостивился над нею, — сказала старая бабушка. — Она была здорова телом и душой, как мы с вами, но однажды после такой же непогоды, как нынче, пришла домой с поля, где молния ударила в дерево, разбив его в щепки. Случилось ли при этом что-нибудь с девочкой, или еще до грозы она спала на солнце и получила солнечный удар, или тут приложила руку нечистая сила, желая показать, как она способна замутить мозг человека, — никто не знает, но девочка лишилась рассудка. Это было ясно. Мы приезжаем с ней к источнику уже второй раз. Господи, просвети ее разум или забери ее!
Как славно быть солдатом!
Э. Скриб
К середине дня окрестности источника приобрели праздничный вид. На зеленом лугу, где ночью вздыхали и молились, теперь под звуки скрипки и кларнета, наяривающих старинный английский танец, парни и девушки распивали кубок любви — той любви, которую чувствует кровь, но не душа.
В деревне раскинулась пестрая ярмарка. Обувь и горшки, веселые балаганы и мелочной товар — просто глаза разбегаются. Кристиан, как видно, уже сделал покупку: свою старую шляпу он нес в руке, а на голове у него красовалась новая, еще завернутая в газету и перевязанная веревочкой. Вместе с родителями он стоял у сверкающей лавки, где ослепляли глаз шелковые шапочки, вышитые орнаментом с блестками, висели восхитительные в своей пошлости нюрнбергские картинки, изображавшие прусских солдат и турок в гареме. «Похоже на школу для девочек», — сказала Мария. Рядом расположился бродячий торговец-итальянец с доской, на которой стояли гипсовые фигурки, незатейливые, но пользующиеся спросом в этих краях: выкрашенные зеленой краской попугайчики и статуэтка Наполеона. Портной тут же, как умел, заговорил по-итальянски, помогая себе жестами, и Мария сказала фельдфебелю, что ей одно ясно: они говорят не по-немецки. Когда слышишь родной язык на чужбине, это действует, как мелодии детства на стариков, даже если поет их резкий, пронзительный голос. Итальянец заулыбался, закивал, что-то залопотал и даже подарил Кристиану попугайчика с отбитым хвостом.
