— В кого вы, сударь, влюбились?
— В кого? Да в тебя, черт возьми, потому что ты — красотка, а что может быть лучше красивой девушки? А отчего ты задаешь такой вопрос?
— А оттого, что вы всегда так меня целуете, когда мечтаете о красавице, в которую влюбились; не меня вы целуете, а другую, и, признаюсь, я все думаю, что не во мне дело.
— Гордячка! Много прекрасных дам хотели бы оказаться на твоем месте; какое тебе дело до того, что не ты причина, — ведь ты пользуешься следствием.
И Родольф склонил на подушку голову Мариетты.
— Поверь, это тебя, а не другую, — сказал он, поцелуями заглушая ее слабый возглас:
— Пустите же, сударь!
Мариетта воображала, что эти слова — необходимая дань приличию, но в глубине души она отнюдь не хотела, чтобы ее «пустили».
Кошечка, грубо придавленная к стене, соскочила с постели, пронзительно мяукая.
— А ведь завтрак сам не делается, да и господин Альбер сейчас придет, — молвила Мариетта, проведя рукой по растрепанным волосам.
— Да, твоя правда, — согласился Родольф, размыкая объятия, — и, кстати, как говорит Дон-Жуан, надо все же стремиться стать лучше.
Мариетта вышла. Родольф вырвал листок из записной книжки и, чтобы убить время, занялся сочинением стихов. Мы униженно просим извинения у читателя за то, что украли у него дюжину прозаических строк и вписали вместо них стихи, но так надобно, чтобы эта занятная история стала понятнее. Разумеется, стихи посвящены госпоже де М***:
О итальянка, ты — кумир мой несравненный,
Смуглянки краше нет, клянусь, во всей вселенной,
Сказал бы, мрамор ты, изваянный резцом, —
Но солнце римское, пленясь твоим лицом,
Лобзаньями тебя позолотило дивно
И пожелтило грудь в цвет смугло-апельсинный;
Божественный огонь в очах твоих сияет,
И ангел, глядя в них, о небе забывает;
О, если бы упал на град всегда скорбящий
Свет черных глаз твоих, надежду всем сулящий.
Тогда б отверженных он к жизни возродил
И ад хотя б на миг в эдем он превратил!
Явился Альбер.
— Гм, черт возьми! Что ты там маракаешь, Родольф? Какие большие поля на странице… ясное дело — это стихи, или пусть меня заберет сатана. А ну, покажи!
Родольф протянул четвертушку веленевой бумаги, — так ребенок протягивает руку к феруле школьного учителя, ибо Альбер был критиком, не знавшим пощады, а так как сам он стихов не сочинял, то отплатить ему было невозможно.
— Да это кавалер Бернен под некоторым влиянием Данте, пожалуй, тут есть что-то от шекспировских кончетти, но это ничего не значит. Итак, мадригал в честь Джулии Гризи, или я здорово ошибаюсь?
— Да что ты! — испуганно воскликнул Родольф. — Стихи посвящены госпоже де М***, ведь я влюблен в нее до безумия — со вчерашнего вечера. Я всажу себе пулю в лоб, если через месяц она не воспылает ко мне страстью!
— Право, произошло небольшое недоразумение; дело в том, что госпожа де М*** отнюдь не итальянка — поскольку родом она из Шато-Тьерри, нет никаких оснований считать ее итальянкой!
— Ты меня словно кирпичом по голове хватил… Да угомонись же, господин Том, спрячь лапы под простыню! Это неприлично… Как же так? Коварная госпожа де М***… позволившая себе родиться в Шато-Тьерри, больше походит на итальянку, чем любая итальянка, да это просто непозволительно. Ужасно! А как же моя страсть? Как же мои стихи, что мне с ними делать? В них чересчур много личного — они никому больше не послужат. Были бы стихи о душе, они бы ко всем подошли, даже к особам бездушным, но в этих злосчастных стихах обыгрывается одна ее примета по всем правилам стихосложения. Ни мэру, ни плуту так не словчиться! Черт! Двенадцатистишие в духе Данте посвящено погубленной моей страсти. Ведь я же не могу пылать страстью к той, что родилась в Шато-Тьерри; это бессмысленно и никак не подходит натуре артистической.
— Госпожа де М*** прекрасна, — наставительным тоном возразил Альбер, — да и разве у той, что родилась во Франции и обладает внешностью итальянки, не больше достоинств, чем у простой итальянки, что под стать всем в Италии?
— Мысль чрезвычайно глубокая, и ее стоит обмозговать, — заметил Родольф, нахлобучив колпак на голову.
Мариетта подала завтрак. Альбер пристроился к столу у постели, и все кошачьи головы, как флюгеры по направлению ветра, тотчас повернулись в ту же сторону. Альбер ел, как свора псов, Родольф — поменьше, настолько тревожился он о судьбе своих стихов, и поэтому все мясо роздал пушистым тунеядцам.
После завтрака оба приятеля, отбросив разговор о любви, обсуждали фасон жилета без пуговиц — до того точного подражания куртке, какую встарь носили под латами, что исконная мещанская тупость славной столицы, пожалуй, осудила бы его, а зеваки и простофили, приметив его, улюлюкали бы и хохотали.
Родольф, весь поглощенный этим важным занятием, думал о г-же де М*** не больше, чем в те дни, когда зародышем пребывал в достопочтенной утробе своей мамаши.
Родольф чертил, Альбер мастерил выкройки из бумаги, чтобы легче было все растолковать портному.
Когда выкройки были собраны по кускам, Альбер с воодушевлением воскликнул, стуча кулаком по столу:
— Чтоб мне встретиться в тупике с самым несговорчивым кредитором, как сказал господин Аруэ Вольтер, придворный кавалер, если это не будет самый грандиозный жилет, созданный мыслью человека! И сказать, что общество вырождается! Наглая клевета! Никогда еще не одевались изящнее!
— А что, если у ворота пришить кусок той же ткани, выкроенный наподобие металлической пластинки, в виде полумесяца, как в старину носили офицеры, да застежку сделать сзади, — это будет самобытнейшей, совершенно бесподобной деталью, абрисом кирасы и нагрудного панциря, — добавил Родольф, роняя слог за слогом, как золотые монеты, и всем видом показывая непреклонную убежденность в своем превосходстве.
— Наверняка вещица будет чудовищно мила, — добавил Альбер, с вдохновенного тона переходя на тон манерный. — Но я уже опаздываю: adiusias.[14] Бегу к портному, а от него — к предмету твоей страсти. Ты непременно получишь пригласительное письмо не нынче-завтра.
С этими словами он повернулся на каблуках, спустился с лестницы и, топорща бородку и усы, стал мурлыкать себе под нос старинную немецкую мелодию — мелодию Себастьяна Баха.
Немного погодя Родольф вышел тоже. Стоило вам только увидеть его походку, руку, заложенную за борт сюртука, насупленные брови, уголки губ, опущенные подковой, невероятно растрепанные волосы, и вы бы сразу догадались, что у бледного молодого страдальца в груди бушует вулкан.
— Сударь, сударь, вы позабыли снять колпак, а уличные мальчишки вам вслед орут «держи вора», — кричала Мариетта. Она схватила Родольфа за полу сюртука, пытаясь остановить своего достойного повелителя, не обращавшего внимания на окружающих.
Изумленный Родольф поднес руку к голове и познал истину — ужасную истину.
И тут дама редкостной красоты и изящнейшей осанки, выступавшая под руку с каким-то господином, до того заурядным и смиренным на вид, что вы себе и представить не можете, вдруг появилась из-за угла и оказалась лицом к лицу с Родольфом.
То была госпожа де М***. Раздался взрыв безудержного смеха: сомнений не было, его узнали. Родольф готов был провалиться сквозь землю на глубину дилювиальского пласта, в известковый слой, где покоятся кости мамонта, готов был на время исчезнуть, — жаль, не было у него перстня Гигеса, он повернул бы его и стал невидимкой.
Он швырнул Мариетте ночной колпак, пирамидой возвышавшийся на голове, и надел шляпу, обретя сходство с Манфредом, стоящим у ледника, или Фаустом в миг, когда тот предается дьяволу.
О неудача, о злодейство, позор, смятенье! Злые козни преисподней! Стать посмешищем! О небо, о земля, рассудок, кровь моя! Застигнут в колпаке, и кем — своею Беатриче! О рок! Ты бы не мог замыслить более жестокого испытания для молодого человека, наделенного сильными — поистине дантовскими — страстями.
Даже сам лорд Байрон, обладавший тем исключительным преимуществом, что подписывался так же, как Бонапарт, был бы смешон в ночном колпаке, Родольф же тем более, — ведь он не мог подписываться, как Бонапарт, и не создал ни «Корсара», ни «Дон-Жуана», разумеется, лишь оттого, что до нынешнего дня был чересчур занят, а не по какой-нибудь другой причине, уверяю вас.
«Ночной колпак — кумир обывателя, символ буржуа! Horror, horror, horror![15] Отныне мне на этом свете делать нечего. Остается только одно — умереть!» — подумал Родольф.
И он устремился к Королевскому мосту; вступив на него, облокотился о перила, взглянул на солнце, подождал, пока лодка, что спускалась вниз по реке, не минует арку и не отплывет подальше. Тогда он влез на парапет и во мгновенье ока ринулся вниз — с тростью и в шляпе.
