— Не хочу видеть у себя в доме ничего безобразного, чтобы куры не пугались.
И лошади, и петухи, и утки, и невестки, и внуки — все у него должно быть красивым.
— А не то с глаз долой, — говорит он, махнув рукою.
Он очень гордится красотой обеих своих невесток. И на этот раз выбор будущей снохи не случаен.
— Мне подай невестку хорошенькую да умницу, а все остальное — пустяки. Не верю я поговорке: «Бери собаку хорошей породы, а девицу — хорошего рода». На черта и род ее, коли сама она безобразная? Благородства-то на лбу у ней не написано, а красота и ум сразу видны.
Таково мнение дедушки Либена, а что он забрал себе в голову, того сам дьявол не вышиб бы оттуда…
Наконец младшая сноха дедушки Либена приносит четырехугольный столик, накрывает его красной липисканской{21} скатертью и ставит подогретую водку и закуску.
Хаджи Генчо, выпив рюмку, произносит:
— В жизни своей, бай Либен, не пил я такой славной водки. Право, можно подумать, что волшебники гонят ее у вас. Сладость неописанная!
И Хаджи Генчо улыбается так, что одна бровь ползет у него вверх, а другая опускается вниз.
— В том-то и дело, Хаджи, что водку я гоню сам и, смело могу сказать, делаю это неплохо… Как русские приходили, угостил я их такой водкой, что они, воротившись к себе в Московию, рассказывали про нее самому московскому царю, и Суворину, и Темкину. И Темкин сказал: «Вот так водка! Сразу видно: молодец этот дедушка Либен, коли такую водку пьет». Это мне московский странник-монах рассказывал, который, идя на Святую гору, через Копривштицу проходил… Тот самый, что у меня целых два месяца прожил.
Хаджи Генчо прекрасно понимает, что или дедушка Либен выдумывает, или монах был из тех, что соврут — недорого возьмут, но не противоречит, так как еще не пообедал. Он только бормочет себе под нос:
— Ах, ах, ах! Вот хорошо, вот мило!.. Так тебя и в Московии знают? Славно!.. Ай да бай Либен!
— Как же им не знать меня. Конечно, знают, — гордо повторяет дедушка Либен, устремляя гордый взгляд в потолок.
После обеда разговор друзей принимает другое направление.
— А скажи, бай Либен, какая страна лучше: Болгария или Валахия? — спрашивает Хаджи Генчо.
— Я не бывал в Валахии, Хаджи, но могу сказать, что Болгария лучше, чем Сербия.
— Ну, уж извини, бай Либен: я был и в Сербии и в Валахии и всегда скажу, что Валахия лучше Болгарии, а румыны лучше болгар; у них кушанья и вино даже получше твоих.
— А я тебе говорю, Хаджи, что ты врешь, как косматый цыган! — сердито кричит дедушка Либен. — Ну, признайся, Хаджи, признайся! Ну скажи, положа руку на сердце: ведь соврал, правда? Как русские приходили, — продолжает он, — пивал я и московское вино, и румынское, и сербское, и прямо скажу, как на духу, что у румын и у русских оно просто дрянь, а водка их сливами пахнет.
— Я с тобой, дедушка Либен, никак не могу согласиться и повторяю, что румынское вино — настоящая кровь; густое, как деготь, и вкусное, такое вкусное — ну, выразить невозможно!
— Какую ты чушь городишь, Хаджи! Да я не из тех, что не умеют плохое от хорошего отличить. Не беспокойся: знаю, что к чему. Недаром всю Туретчину исходил, и в Сербии, и в Боснии, и в Албании, и в Измире, и в Энишехире побывал, и черт знает куда меня только ветер не носил… Попросту скажу тебе: ничего ты не смыслишь. Лучше адрианопольского нет вина и быть не может. Занимался бы ты своим делом и не рассуждал о том, о чем понятия не имеешь. Знай свою азбуку: буки аз — ба, веди аз — ва, глаголь аз — га, и возись с ребятишками, а разбираться в лошадях и винах уж мне предоставь.
— Нет, я больше тебя в этом смыслю, потому что ученый, а ты, бай Либен, все на бирках{22} записываешь. Меня о чем ни спроси, я на все отвечу, а ты не можешь, потому что ты простой человек, темный.
И Хаджи Генчо самодовольно улыбается, радуясь, как ребенок, что ему удалось так ловко срезать дедушку Либена..
Дедушке Либену досадно: человеку с таким воинственным нравом нелегко признать себя побежденным. Он долго сидит в раздумье, приложив палец ко рту. Наконец поднимает голову и, весь сияя, с масленой улыбкой произносит:
— Поверь мне, Хаджи, что я говорю правильно, а ты мелешь вздор. Ну скажи, у кого ружья лучше: у русских или у турок?
— Я думаю, что у русских и ружья и сабли получше будут, — отвечает противник, мигнув левым глазом. — Ведь русские — те же болгары, христиане, а турки — они и есть турки, магометане.
Дедушка Либен хохочет и показывает противнику язык.
— Да нет же, нет, Хаджи, тысячу разинет, — говорит он. — Ты, видно, и в этом ничего не смыслишь… Русские приходили: я сам видел, как они покупали турецкие сабли. И ружья покупали… Возьмут, бывало, в руки турецкое ружье, повертят его, повертят и промолвят «Харашо!» А это по-ихнему, по-московскому, значит «славно».
— А я тебе говорю, что это не так. Русские покупали турецкие сабли и ружья не потому, что они хороши, а чтоб похвастать перед родными и знакомыми: я, мол, турка убил и саблю у него отнял. Вот в чем секрет!
Слово за слово — начинается между приятелями перебранка, разгорается ссора, тем более что оба успели здорово напробоваться старого винца и оно развязало им языки.
— Пакостник ты, Хаджи Генчо!
— А у тебя ружье дрянь…
— Ты дьявол, Хаджи Генчо!
— А ружья у русских лучше турецких… И конь твой — не конь, а лопоухая свинья.
— Дурак! — кричит в конце концов дедушка Либен.
— Как? Я дурак? Я, Хаджи Генчо, — дурак? — кричит в ответ Хаджи Генчо и, схватив свою шапку, бежит вон.
У дедушки Либена сердце мягкое, отходчивое. Увидев, что Хаджи Генчо рассердился не на шутку, он бросается за ним, крича во весь голос:
— Хаджи, Хаджи, люди ссорятся — только бога гневят. Ты мне сам сколько раз говорил: по-божьи нужно жить, — а теперь обозлился, как кабан. Воротись, Хаджи, воротись!
Но Хаджи Генчо неумолим; он не хочет слышать ни просьб, ни заклинаний.
— Зачем ты поссорился с Хаджи Генчо, непутевая башка? — качая головой, говорит бабушка Либеница мужу. — Смотри ты со своими конями да салывкиевским вином: не выдаст он дочь за нашего сына. Ишь, старый дьявол, что наделал! Беги скорей, помирись с ним. Ступай…
И бабушка Либеница сует дедушке Либену шапку и палку в руки.
Дедушка Либен шагает по улице в раздумье: «Как же мне теперь помириться с Хаджи Генчо? А надо, надо. Девочка-то больно славная. Хоть тресни, а помирись. А то моя старуха съест меня, просто со света сживет. Ступай, Либен, проси прощенья».
Погруженный в эти мысли, дедушка Либен сам не замечает, как уже стоит перед домом Хаджи Генчо.
«Но как же войти? Мне, право, совестно. Похожу немножко по улице, а потом уж войду».
И дедушка Либен принимается шагать взад и вперед, посматривая то на купающихся в пыли воробьев, то на пасущихся у берега гусей. Он то и дело вынимает из-за пояса свои круглые часы, гораздо более похожие на репу, нежели на изделие Жоржа Парьоля, хоть они и были куплены во время прихода русских, и все не решается войти.
Между тем Хаджи Генчо глядит в окошко, наблюдая, подобно астроному, за тем, не играют ли на улице какие-нибудь озорники, которым можно было бы нарвать уши, да кстати посматривая, не пришел ли дедушка Либен мириться, как бывает обыкновенно. Наконец, увидав дедушку Либена, Хаджи Генчо говорит себе:
— Ага, пришел старый злодей, а войти боится! Накажу же я его за упрямство; не стану звать, ни за что не стану — пусть на улице стоит.
И Хаджи Генчо отходит от окна, чтобы сердитый старик не увидал его. А дедушка Либен подходит к воротам, берется за молоток, чтобы постучать, но останавливается и опять отходит.
«Нет, не войду, нипочем не войду, — думает он. — Мне стыдно. Изругал человека ни за что ни про что, а теперь мириться пришел да прощенья просить».
Но, отступив, дедушка Либен тотчас вспоминает про свою сердитую жену и про дочку Хаджи Генчо; этого достаточно, чтобы вернуть его к воротам и заставить снова взяться за молоток. Он уже хочет постучать, но и на этот раз отступает и, наконец, возвращается домой, возненавидев все на свете. Теперь начинаются мученья Хаджи Генчо: он раскаивается, что не позвал приятеля к себе в дом. От злости он разгоняет кур.
«Чего доброго, обозлится разбойник, да и угощать перестанет! — думает Хаджи Генчо, — А старое вино у него превосходное».
Марко тешится вином трехлетним,
А конек его — вином двухлетним.
Им подносит де́вица-софийка.
С этой песней на устах Хаджи Генчо выходит из дома и отправляется к дедушке Либену, как будто между ними ничего не произошло. Оба почтенных старца снова усаживаются за стол и начинают потчеваться то «старым», то «новым». И беседа их нарушается лишь напоминаниями бабушки Либеницы, то и дело отзывающей супруга в сторону а обращающейся к нему со словами:
