С этой песней на устах Хаджи Генчо выходит из дома и отправляется к дедушке Либену, как будто между ними ничего не произошло. Оба почтенных старца снова усаживаются за стол и начинают потчеваться то «старым», то «новым». И беседа их нарушается лишь напоминаниями бабушки Либеницы, то и дело отзывающей супруга в сторону а обращающейся к нему со словами:
— Послушай, Либен, послушай, старый разбойник, да поговори же с ним насчет дочки… Слышишь?
— Хорошо, Дела, хорошо. После ужина непременно поговорю. Нельзя же натощак. У меня от голода под ложечкой сосет.
Наконец дедушка Либен уселся, скрестив ноги, и приготовился говорить, между тем как Хаджи Генчо остановился, рассматривая снятую им со стены дамасскую саблю и щелкая языком от восхищения. Со своими широкими шароварами и длинной бритой головой Хаджи Генчо был похож на улей или сахарную голову, и дедушка Либен имел полное основание думать, глядя на него сбоку: «Вот урод-то! Ни красы, ни роста, ни дородства; нос словно краставосельский огурец, глаза жиром заплыли и от водки кровью налились, как у вампира, губы толстые да красные, как у негра. А дочка — красавица писаная, ну просто ласточка милая! Я и в Морее{23} таких голубиц не видывал. Каких только чудес не бывает на свете».
Окончив свои размышления, дедушка Либен заговорил:
— Послушай, Хаджи, мне кажется, неплохо было бы нам посидеть да потолковать по душам.
— Опять насчет ружей да коней, что ли? Нет уж, бай Либен, уволь. Провались оно пропадом, это проклятое ружье. Из-за него в беду попадешь. Я тогда просто перепугался — думал, ты с меня шкуру спустишь, как с быка какого-нибудь. Ты, скажу тебе откровенно, человек несправедливый, сердитый, взбалмошный, и я больше не буду говорить с тобой о важных предметах.
— Нет, Хаджи, не ружья у меня в голове и не сабли; мне об одном кровном деле поговорить с тобой нужно.
Хаджи Генчо повесил саблю на стену, подошел к дедушке Либену и притулился возле него, согнувшись на манер цыганского пистолета.
— Ну, говори! — промолвил он и, скрестив руки, приготовился слушать приятеля.
Дедушка Либен открыл было рот, но какая-то невидимая сила сковала ему язык и не позволила заговорить. Он долго глядел на Хаджи Генчо, рассматривая его всего с головы до пят, долго шевелил губами, крутил усы, ковырял у себя в зубах, пыхтел, как беременная женщина, — так трудно было ему начать. В тысячу раз охотней пошел бы он опять в кирджалии — снова жечь села, лишь бы избежать этого дружеского разговора. Наконец, дернув себя за правый ус, он промолвил:
— Послушай, Хаджи! Я человек необразованный, не могу ни в церкви петь, ни говорить красно, по-ученому, а скажу тебе попросту: у тебя есть дочка, а у меня сынок, и неплохо нам было бы, Хаджи… Давай породнимся. Я тебя люблю, Хаджи, и уважаю за твой ум и ученость. Так давай ударим по рукам и — баста…
Хаджи Генчо улыбнулся так, как улыбается должник, узнав, что заимодавец согласен на отсрочку. Ему приятно было породниться с дедушкой Либеном, а еще в тысячу раз приятней и отрадней услышать от него похвалу, так как дедушка Либен никогда не хвалил никого, кроме самого себя: что поделаешь, такой уж у него нрав!
— Вот что я скажу тебе, бай Либен: ты просто бесценный, золотой человек, — промолвил Хаджи Генчо, потому что каждому невольно хочется ответить на похвалу похвалой. — Я, признаться, никогда не думал, что ты такой алмаз, право не думал! Удивил ты меня, грешного, ну прямо утешил. Могу теперь сказать: «Ликует душа моя!»
Тут настала очередь радоваться дедушке Либену. В ответ на похвалы Хаджи Генчо он от удовольствия осклабился так, что показал все свои зубы и растянул рот до самых ушей. Оценив свои достоинства еще выше, чем прежде, он решил, что приятель тотчас согласится на его предложение.
— Значит, ты согласен, Хаджи? Эх, черт возьми, мы такую свадьбу сыграем, что и самодивы запляшут. Всему миру на удивленье! Все село узнает, что за люди дедушка Либен и Генчо-паломник. Ухнет и скажет: «Черт их дери!»
Хаджи Генчо посмотрел на дедушку Либена лукаво и ответил с достоинством:
— Это правда, бог дал мне умную, работящую и красивую дочку, а вас наградил дельным и умным сыном. Моя Лила — голубица невинная, а ваш Павлин — сокол ясный. Я согласен, бай Либен. Но знаешь, мне надо все-таки поговорить с женой и дочкой, а тогда уж — по рукам.
— Жена твоя согласна, Хаджи! Моя старуха виделась с ней в церкви; у них уж дело слажено, — возразил дедушка Либен, почесав себе шею.
— Да я-то ничего не могу сказать, не поговорив с женой и дочкой. Ты ведь знаешь, дедушка Либен, я всегда советуюсь с домочадцами… Надо и Найдена спросить. Найден человек умный, образованный, семь лет учился!
Хаджи Генчо лгал: у себя в доме он был настоящий шах персидский или какой-нибудь димотикский{24} судья и никогда ни у кого никаких советов не спрашивал. По правде говоря, у него было совсем другое намерение, а именно: немножко затянуть это не столь уж важное дело, чтобы выпить побольше старого винца.
Долго толковали приятели, но не пришли ни к какому решению, и в конце концов беседа опять перешла на старое вино.
— Это вино пятнадцатилетнее, Хаджи, и не покупное, а из собственного пастушского винограда.
— И много его у вас, дедушка Либен?
— Да ведер тридцать будет…
— Так, значит, завтра я скажу тебе, согласна моя семья на твое предложенье или нет. Завтра зайду этак перед обедом. Прощай, сват!
— С богом, сват! Будь здоров! — отвечал дедушка Либен с улыбкой.
По дороге домой Хаджи Генчо рассчитывал на пальцах: «Тридцать ведер… Если в день выпивать по две оки, то в месяц будет шестьдесят, в два месяца — сто двадцать, а в полгода — шестьсот ок… Значит, на полгода… Но дедушка Либен говорит, что у него около тридцати ведер. А может, и побольше найдется… Но пусть так! Пусть на полгода. Через полгода я и скажу дедушке Либену, согласны мои домочадцы или нет… А до тех пор ни гу-гу; буду каждый день в гости к нему ходить и тянуть с ответом. Ничего не поделаешь. Ведь старик упрямый, сердитый и крепко меня недолюбливает: только сыграем свадьбу, тотчас для меня ворота на запор… Нет, шалишь, дедушка Либен, шалишь, приятель! Хаджи Генчо — старый воробей, его на мякине не проведешь!»
Тут Хаджи Генчо оглянулся на дом дедушки Либена и сложил фигуру из трех пальцев.
«А получается недурно, — продолжал он свои размышления. — Шутка сказать: выдаю свою Лилу за такого богатого и хорошего парня!.. Держись, Хаджи Генчо! Твоя дочка подцепила жениха, на которого зарятся лучшие копривштинские невесты. Они думают, что моя дочка хуже их и не годится в снохи дедушке Либену… Так вот вам, милые!..»
И Хаджи Генчо высунул язык в сторону Ламбовского околотка, как бы дразня девиц, желающих перехватить у него богатого и умного зятя.
Хаджи Генчо переступил порог своего дома. Бабушка Хаджийка вышла навстречу и поглядела на своего повелителя со страхом, но, видя, что он в хорошем настроении, осмелилась спросить его:
— Где был сегодня, Хаджи?
— В гостях, жена, и принес добрые вести. Приготовься слушать.
— Говори, Хаджи, я слушаю.
— А тебе хочется знать?
— Говори, говори скорей… Уж не от сына ли Костадина письмецо получил? Как он там? Что поделывает мой соколик? Здоров ли?
И бабушка Хаджийка впилась глазами в мужа.
— Нет, жена, не то.
Полная материнской любви и нежности улыбка на лице бабушки Хаджийки исчезла, и она уже без прежнего любопытства сказала:
— Ну, как знаешь, Хаджи. Хочешь — рассказывай, не хочешь — не надо.
— А коли так, помолчу: мне хочется тебя помучить. Завтра узнаешь.
— Ты, Хаджи, недобрый человек. Я еще когда замуж за тебя выходила, знала это. У тебя все не как у людей, — печально промолвила бабушка Хаджийка.
— А где Лила? — спросил Генчо.
— За водой пошла, — ответила старушка.
— Зачем же так поздно за водой? Это, право, нехорошо… Ты не очень ее мучай, жена: ведь она у нас одна осталась. Лучше послала бы кого из учеников: эти негодяи ничего не делают, только жрут.
— Ты разве забыл, что нынче праздник и ученики не приходили в школу? Я уже стара, работница у нас — одна Лила, а в целом доме мало ли дела?
Может быть, читателю покажется странным, что дочь Хаджи Генчо пошла на колодец ночью, когда дедушка Либен и Хаджи Генчо уже успели поужинать. В Болгарии — там, где нет греков и турок, — девушки и молодые женщины обычно ходят за водой после захода солнца и долго остаются у колодца, весело болтая с подругами и посестримами да поглядывая на парней, которые сходятся туда же, чтобы присмотреть себе невесту. Болгарскому парню любой отец доверит свою дочь: ему никогда в голову не придет, чтобы тот мог ее обидеть. Короче говоря, в Болгарии нет донжуанов, так что девушки и женщины в девять-десять часов вечера ходят там по улицам так же безопасно, как по своему дому, и горе тому, кто осмелится оскорбить их каким-нибудь дерзким, грубым словом! В этих случаях женщине или девушке стоит крикнуть прохожим, и они жестоко накажут негодяя, а то и убьют его.
