— Ich spreche deutsch,[5] - сказала она и погладила Гая по волосам.
— Гай, поговори с леди на твоем родном языке.
— Откуда вы приехали? — спросила девушка.
— Из Потсдама.
— И побудете здесь?
— В этой чудесной Специи? — спросил я.
— Скажи ей, что мы собираемся уезжать. Скажи, что мы очень больны и у нас нет денег, — сказал Гай.
— Мой друг — закоренелый женоненавистник. Он настоящий немец и ненавидит женщин.
— Скажите, что я люблю его.
Я сказал.
— Перестань болтать вздор, и давай лучше удерем, — продолжал Гай.
Девушка обняла его другой рукой.
— Скажите ему, что он мой.
Я сказал.
— Уйдем мы отсюда когда-нибудь или нет?
— Отчего вы ссоритесь? — сказала девушка. — Вы не любите друг друга?
— Мы немцы, — ответил я с гордостью. — Настоящие немцы с юга.
— Скажите ему, что он красивый малый, — сказала девушка.
Гаю тридцать восемь лет, и он слегка гордится тем, что во Франции его принимают за путешествующего коммивояжера.
— Ты красивый малый, — сказал я.
— Кто это говорит? — спросил Гай. — Ты или она?
— Конечно, она. Я всего-навсего переводчик. Ведь только потому ты и взял меня с собой.
— Хорошо, что это она, — сказал Гай. — А не то пришлось бы нам тут расстаться.
— Ну что же. Специя — приятное местечко.
— Специя? — спросила девушка. — Вы говорите о Специи?
— Приятное местечко, — сказал я.
— Это моя родина. Специя — мой родной город, а Италия — моя родина.
— Она говорит, что Италия — ее родина.
— Оно и видно, что это ее родина.
— Что у вас на десерт? — спросил я.
— Фрукты, — сказала она. — Есть бананы.
— Бананы, пожалуй, можно, — заметил Гай. — Они хоть с кожурой.
— Ах, он любит бананы, — сказала девушка. Она обняла Гая.
— Что она говорит? — спросил Гай, отворачивая лицо.
— Она радуется, что ты любишь бананы.
— Скажи ей, что я не люблю бананов.
— Синьор не любит бананов.
— Ах, — сказала девушка упавшим голосом, — он не любит бананов.
— Скажи ей, что я люблю утром холодную ванну.
— Синьор любит холодную ванну по утрам.
— Не понимаю, — сказала девушка.
Сидевший против нас бутафорский моряк не двигался с места. Никто в комнате не обращал на него никакого внимания.
— Дайте нам счет, — сказал я.
— Нет, нет, останьтесь!
— Послушай! — сказал франтоватый молодой человек из-за стола, за которым он писал. — Пускай они уходят, они ничего не стоят.
Девушка взяла меня за руку.
— Ну останьтесь! Попросите его остаться.
— Нам нужно ехать, — сказал я. — Сегодня к вечеру мы должны попасть в Пизу, а если удастся, то и во Флоренцию. Мы можем вечером там поразвлечься. Сейчас еще рано. Мы должны доехать засветло.
— Отдохнуть немного — тоже хорошо.
— Путешествовать необходимо при дневном свете.
— Послушай, — сказал франтоватый молодой человек. — Не трать с ними времени понапрасну. Говорю тебе, они ничего не стоят. Уж я-то знаю.
— Подайте нам счет, — сказал я.
Девушка взяла счет у старухи, вернулась обратно и села опять за стол. Другая девушка вошла из кухни. Она прошла через всю комнату и стала в дверях.
— Не трать с ними времени понапрасну, — сказал опять франтоватый молодой человек недовольным голосом. — Садись и ешь. Они ничего не стоят.
Мы заплатили по счету и встали. Все девушки, старуха и франтоватый молодой человек сели вместе за стол. Бутафорский моряк сидел, опустив голову на руки. Пока мы завтракали, никто с ним не заговаривал. Девушка принесла нам сдачу, которую отсчитала старуха, и вернулась к своему месту за столиком. Мы оставили ей на чай и вышли. Когда мы сели в машину, чтобы двинуться в путь, девушка вышла и стала в дверях. Машина тронулась, и я махнул рукой девушке. Она не ответила, только посмотрела нам вслед.
Переводчик: Н.Георгиевская.
— Как дела, Джек? — спросил я.
— Ты видел этого Уолкотта? — сказал он.
— Только в гимнастическом зале.
— Ну, — сказал Джек, — надо, чтобы мне повезло, а то его так не возьмешь.
— Он до тебя и не дотронется, Джек, — сказал Солджер.
— Хорошо, кабы так.
— Он в тебя и горстью дроби не попадет.
— Дробью пускай, — сказал Джек. — Дроби я не боюсь.
— А в него легко попасть, — сказал я.
— Да, — сказал Джек, — он долго не продержится на ринге. Не то что мы с тобой, Джерри. Но сейчас хорош.
— Ты его обработаешь одной левой.
— Пожалуй, — сказал Джек. — Может быть, и так.
— Разделай его, как ты Ричи Льюиса разделал.
— Ричи Льюис, — сказал Джек, — этот заморыш!
Мы все трое, Джек Бреннан, Солджер Бартлет и я, сидели у Хэндли. За соседним столиком сидели две шлюхи. Они уже порядком накачались.
— Заморыш, — говорит одна. — Ишь ты! Ты как сказал, дубина ирландская? Заморыш?
— Да, — говорит Джек. — Именно.
— Заморыш, — говорит она опять. — Уж эти ирландцы! Чуть что, так сейчас ругаться. А сам-то!
— Не связывайся, Джек. Пойдем.
— Заморыш, — говорит она. — А ты, герой, хоть раз в жизни угостил кого-нибудь? Жена тебе небось каждое утро карманы наглухо зашивает. А туда же, заморыш! Тебе от Ричи Льюиса тоже попало!
— Да, — сказал Джек. — А вы как — ни с кого денег не берете?
Мы вышли. Джек всегда был такой. За словом в карман не лазил.
Джек проходил тренировку на ферме у Дании Хогана в Джерси. Место там красивое, но Джеку не нравилось. Он скучал без жены и детей и все время ворчал и злился. Меня он любил, и мы с ним ладили. Хогана он тоже любил, но Солджер Бартлет скоро начал его раздражать. Шутник может здорово надоесть, особенно если шутки его начинают повторяться. А Солджер все время подшучивал над Джеком, все время отпускал шуточки. Не очень забавные и не очень удачные, и Джека это злило. Бывало, например, так: Джек кончал работать с тяжестями и с мешком и надевал перчатки.
— Поработаешь со мной? — спрашивал он Солджера.
— Ладно. Ну, как с тобой поработать? — говорил Солджер. — Вздуть тебя, как Уолкотт тебя вздует? Посадить тебя разок-другой в нокдаун?
— Валяй, — говорил Джек. Но это ему не нравилось.
Раз утром на прогулке мы зашли довольно далеко и теперь возвращались. Мы делали пробежку три минуты; потом ходьба — одну минуту. Потом опять пробежка. Джека нельзя было назвать спринтером. На ринге он двигался быстро, когда бывало нужно, но бегать не умел. Во время ходьбы Солджер только и делал, что высмеивал Джека. Мы поднялись на холм, где стояла ферма.
— Вот что, Солджер, — сказал Джек, — уезжай-ка ты в город.
— Что это значит?
— Уезжай в город, да там и оставайся.
— В чем дело?
— Меня тошнит от твоей болтовни.
— Ах, так? — сказал Солджер.
— Да уж так, — сказал Джек.
— Тебя еще хуже будет тошнить, когда Уолкотт с тобой разделается.
— Может быть, — сказал Джек, — но пока что меня тошнит от тебя.
Солджер уехал в то же утро с первым поездом. Я провожал его на станцию. Он был очень сердит.
— Я ведь только шутил, — сказал он. Мы стояли на платформе, дожидаясь поезда. — С чего он на меня взъелся, Джерри?
— Он нервничает, оттого и злится, — сказал я. — А так он добрый малый, Солджер.
— Вот так добрый! Когда это он был добрым?
— Ну, прощай, Солджер, — сказал я.
Поезд подошел. Солджер поднялся на ступеньки, держа чемодан в руках.
— Прощай, Джерри, — сказал он. — Будешь в городе до состязания?
— Навряд ли.
— Значит, увидимся на матче.
Он вошел в вагон, кондуктор вскочил на подножку, и поезд тронулся. Я поехал домой в двуколке. Джек сидел на крыльце и писал жене письмо. Принесли почту; я взял газету, сел на другой стороне крыльца и стал читать. Хоган выглянул из дверей и подошел ко мне.
— Что у него вышло с Солджером?
— Ничего не вышло. Просто он сказал Солджеру, чтоб тот уезжал в город.
— Я так и знал, что этим кончится, — сказал Хоган. — Он не любит Солджера.
— Да. Он мало кого любит.
— Сухарь, — сказал Хоган.
— Со мной он всегда был хорош.
— Со мной тоже, — сказал Хоган. — Я от него плохого не видел. А все-таки он сухарь.
Хоган ушел в дом, а я остался на крыльце; сидел и читал газеты. Осень только начиналась, а в Джерси, в горах, очень красиво, и я дочитал газеты и стал смотреть по сторонам и на дорогу внизу вдоль леса, по которой, поднимая пыль, бежали машины. Погода была хорошая и места очень красивые.
Хоган вышел на порог, и я спросил:
— Хоган, а что, есть тут какая-нибудь дичь?
— Нет, — сказал Хоган. — Только воробьи.
— Читал газету? — спросил я.
— А что там?
— Санди вчера трех привел к финишу.
— Это мне еще вчера вечером сказали по телефону.
