ни чем таким вечером не занята? Может, я приду к тебе.
Селена уставилась на нее и сказала:
– Окей.
Джинни открыла входную дверь и прошла к лифту. Нажала на кнопку.
– Я познакомилась с твоим братом, – сказала она.
– Правда? Скажи, оригинал?
– А чем он вообще занимается? – спросила Джинни как бы между прочим. – Он работает или как?
– Только уволился. Папа хочет, чтобы он вернулся в колледж, но он не намерен.
– Почему не намерен?
– Я не знаю. Говорит, слишком старый и все такое.
– А сколько ему?
– Я не знаю. Двадцать четыре.
Дверцы лифта раскрылись.
– Я потом позвоню тебе, – сказала Джинни.
Выйдя на улицу, она пошла на запад, на Лексингтон, чтобы сесть в автобус. Между Третьей и Лексингтон она сунула руку в карман за кошельком и нашла полсэндвича. Она достала его и хотела, было, выбросить где-нибудь на улице, но потом убрала обратно в карман. За несколько лет до того ей понадобилось три дня, чтобы избавиться от дохлого пасхального цыпленка, валявшегося в опилках на дне ее мусорного ведра.
В 1928 году, когда мне было девять, я состоял – и был преисполнен esprit de corps [16] – в организации, известной как Клуб команчей. Каждый школьный день наш вождь собирал нас, двадцать пять команчей, в три часа возле входа для мальчиков школы № 165, на 109-й улице неподалеку от Амстердам авеню. После чего мы набивались в переделанный пассажирский автобус вождя, и он вез нас (по соглашению о финансировании с нашими родителями) в Центральный парк. Там мы до вечера играли, в зависимости от погоды, в футбол (американский или европейский) или бейсбол, смотря по времени года и настроению. В дождливые дни вождь неизменно водил нас либо в Музей естественной истории, либо в Музей искусств Метрополитен.
По субботам и в дни большинства национальных праздников вождь забирал нас с утра пораньше, объезжая на своем зачуханном автобусе наши многоквартирные дома, и вывозил из Манхэттена на относительно широкие просторы парка Ван-Кортландт или в Палисады. Если у нас был спортивный настрой, мы ехали в Ван-Кортландт, где площадки отличались приличными размерами и где команда противника обходилась без детских колясок и сердитых старушек с клюкой. Если же наши сердца команчей склонялись к походу, мы ехали в Палисады и скитались там. (Помню, как-то раз в субботу я потерялся где-то на запутанном участке между рекламным плакатом «Линит [17]» и западной оконечностью моста Джорджа Вашингтона. Однако я не растерялся. Я просто уселся во внушительной тени гигантского рекламного щита и, невзирая на подступавшие слезы, открыл свою коробку для ланча, почти не сомневаясь, что вождь меня найдет. Вождь всегда нас находил.)
В часы свободные от досуга команчей наш вождь звался Джоном Гедуски и проживал на Стейтен-Айленде. Он был до крайности скромным молодым джентльменом лет двадцати двух или трех, студентом-юристом в Нью-Йоркском университете и в целом весьма примечательной личностью. Я не стану пытаться представить здесь его многообразные достижения и достоинства. Если коротко, он был скаутом-орлом [18], едва не стал полузащитником национальной сборной 1926 года, и, насколько мы знали, его ждали с распростертыми объятиями в бейсбольной команде Нью-Йоркских Гигантов. Он был невозмутимым и беспристрастным судьей во всех наших бестолковых спортивных состязаниях, мастером по разжиганию и тушению огня и непререкаемым авторитетом по части оказания первой помощи. Каждый из нас, от младшего сорванца до самого старшего, любил его и уважал.
Я и сейчас ясно помню внешний облик вождя в 1928 году. Если бы уважение команчей измерялось в дюймах, вождь у нас вмиг стал бы великаном. Однако на деле он был коренастого сложения, а ростом пять футов три-четыре дюйма [19] – не больше. Волосы иссиня-черные, лоб очень низкий, нос большой и мясистый, а торс такой же длины, что и ноги. В кожаной ветровке плечи его смотрелись мощными, хотя были узкими и покатыми. В то время, однако, мне казалось, что вождь гармонично совмещает в себе самые завидные черты Бака Джонса, Кена Мэйнарда и Тома Микса [20].
Каждый вечер, когда темнело достаточно, чтобы проигрывавшая команда могла винить плохую видимость в пропущенных ударах или передачах в зачетной зоне, мы, команчи, единодушно и беззастенчиво пользовались умением вождя рассказывать истории. К тому времени мы все обычно превращались в разгоряченную вспыльчивую ораву и боролись – кто кулаками, кто пронзительными голосами – за места в автобусе поближе к вождю. (По автобусу тянулись два параллельных ряда плетеных сидений. В левом ряду сидений было на три больше – все хотели на них сидеть, – и они выступали вперед до самой кабины водителя.) Вождь забирался в автобус только после того, как рассаживались мы. Тогда он откидывался на спинку водительского сиденья и начинал рассказывать нам своим гнусавым, но выразительным тенором о дальнейших приключениях «Смеющегося человека». Каждый раз мы слушали его затаив дыхание. История «Смеющегося человека» как нельзя лучше подходила для команчей. В ней даже угадывались классические черты. Эта история норовила перекинуться на все вокруг и в то же время оставалась по большому счету ручной. Ее всегда можно было взять с собой и поразмыслить о ней дома, пока ты, скажем, сидел в ванной и ждал, когда сойдет вода.
Единственного сына зажиточной четы миссионеров, Смеющегося человека, похитили в младенчестве китайские бандиты. Когда зажиточная чета миссионеров отказалась (из религиозных соображений) уплатить выкуп за сына, бандиты, ощутимо задетые, засунули голову мальчика в плотницкие тиски и несколько раз повернули зажимный рычаг вправо. Объект этой уникальной операции вырос с удлиненной, точно пекан, безволосой головой и лицом, на котором вместо рта имелась под носом большущая овальная полость. Сам же нос представлял собой две прикрытые плотью щели. Вследствие этого, когда Смеющийся человек дышал, чудовищный, безотрадный зазор у него под носом расширялся и сокращался, словно (как я это вижу) некая чудовищная мембрана. (Наш вождь не столько объяснял, как изображал дыхательный процесс Смеющегося человека.) Незнакомцы при виде ужасного лица Смеющегося человека падали без чувств. Знакомые от него шарахались. Однако, что любопытно, бандиты не прогоняли его от своего логова – лишь бы он только закрывал лицо алой маской из маковых лепестков. Эта маска не только уберегала бандитов от зрелища лица их приемного сына, но и давала им почувствовать его присутствие; учитывая обстоятельства, он источал запах опиума.
Каждое утро, в своем крайнем одиночестве, Смеющийся человек ускользал (двигался он грациозно, как кот) в густой лес, окружавший бандитский притон. Там
