он водил дружбу со всевозможными животными: собаками, белыми мышами, орлами, львами, боа-констрикторами, волками. Более того, он снимал маску и разговаривал с ними мягким мелодичным голосом на их языках. Для них он не был уродом.
(Вождю понадобилась пара месяцев, чтобы довести историю до этого момента. А дальше он стал все больше и больше расцвечивать ее новыми рассказами, к полному удовольствию команчей.)
Смеющийся человек привык держать ухо востро и довольно скоро вызнал самые ценные деловые секреты бандитов. Но ему до них не было особого дела, и он быстро выработал собственную, более действенную схему. Поначалу со скромным размахом он стал промышлять по китайским деревням грабежом и угоном скота, прибегая в редких случаях и к убийству. Вскоре его самобытный преступный почерк, в сочетании с исключительной любовью к справедливости, заслужил ему теплое отношение в сердце народа. Как ни странно, его лесные сородичи (те самые бандиты, которые изначально и склонили его на преступный путь) едва ли не последними прознали о его достижениях. И ужасно взревновали. Однажды ночью они все до последнего прошли мимо постели спящего Смеющегося человека, решив, что надежно накурили его до глубокого сна, и вонзили в фигуру под покрывалами свои мачете. Но жертвой оказалась мать бандитского вождя – неприятная, докучливая карга. Это только распалило у бандитов жажду крови Смеющегося человека, и в итоге ему пришлось запереть всю их шайку в глубоком, но красиво украшенном мавзолее. Периодически они вырывались оттуда и доставляли ему некоторое беспокойство, но убить их он отказывался. (Эта сострадательность в характере Смеющегося человека меня просто с ума сводила.)
Вскоре Смеющийся человек уже регулярно пересекал китайско-французскую границу и бравировал в Париже своим высоким, но скромным гением перед лицом Марселя Дюфаржа, всемирно известного детектива, остряка и туберкулезника. Дюфарж со своей дочкой (изысканной девицей, однако временами склонной к трансвестизму) стал заклятым врагом Смеющегося человека. Снова и снова пытались они вывести Смеющегося человека на прямую дорожку. Но Смеющийся человек из чистого азарта обычно проходил с ними полпути, а затем исчезал, часто не давая даже слабого намека на разгадку. Лишь иногда он бросал краткую прощальную записку в парижские сточные воды, и ее незамедлительно выносило под ноги Дюфаржу. Дюфаржи провели немало времени, плескаясь в парижских сточных водах.
Вскоре Смеющийся человек стал обладателем богатейшего состояния в мире. Большую его часть он анонимно раздал монахам местного монастыря – смиренным аскетам, посвящавшим свою жизнь воспитанию немецких полицейских овчарок. А что осталось от его состояния, Смеющийся человек перевел в бриллианты, которые небрежно сложил в изумрудные сейфы на дне Черного моря. Личные его желания были невелики. Питался он исключительно рисом и орлиной кровью в крохотной хижине с подземным спортзалом и стрельбищем, на штормовом тибетском побережье. С ним жили четверо слепо преданных ему сообщников: бойкий серый волк по кличке Черное крыло, обаятельный карлик по имени Омба, монгольский великан по имени Хонг, которому белые люди выжгли язык, и величавая евразийская девушка, которой вследствие безответной любви к Смеющемуся человеку и глубокой тревоги за него, случалось испытывать довольно щепетильное отношение к преступной деятельности. Смеющийся человек передавал приказы своей команде из-за черного шелкового занавеса. Никому, даже Омбе, обаятельному карлику, не дозволялось видеть его лицо.
Не говорю, что стану это делать, но я мог бы часами переводить читателя – если придется, силой – туда-сюда через парижско-китайскую границу. Я привык воспринимать Смеющегося человека кем-то вроде моего прославленного предка – этаким Робертом Э. Ли [21], со всеми приличествующими добродетелями, окропленными водой и обагренными кровью. Эта иллюзия покажется весьма умеренной по сравнению с другой, владевшей мной в 1928 году, когда я считал себя не только прямым, но и единственным законным потомком Смеющегося человека. В 1928 году я был не сыном моих родителей, а дьявольски хитрым самозванцем, ожидавшим малейшей оплошности с их стороны, чтобы сделать решительный шаг – предпочтительно, но не обязательно без применения насилия – и раскрыть свою подлинную личность. Не желая разбить сердце моей фальшивой матери, я планировал устроить ее в моем подпольном мире на некую туманную, но однозначно почетную должность. Но главной моей задачей в 1928 году было смотреть в оба. Участвовать в общем фарсе. Чистить зубы. Причесываться. И всеми силами сдерживать свой подлинный жуткий смех.
Вообще-то, я был не единственным законным живым потомком Смеющегося человека. В нашем клубе было двадцать пять команчей, иначе говоря, двадцать пять законных живых потомков Смеющегося человека – и каждый из нас циркулировал по городу зловещей тенью, инкогнито, видя в лифтерах потенциальных заклятых врагов, бегло шепча краем рта приказы в уши кокер-спаниелям и чертя указательным пальцем прицелы на лбу учителя математики. И вечно выжидая, выжидая подходящей возможности вселить ужас и восхищение в ближайшее посредственное сердце.
Однажды в феврале, вскоре после открытия бейсбольного сезона команчей, я заметил новую деталь в автобусе вождя. Над зеркальцем заднего вида поверх лобового стекла висела в рамке маленькая фотокарточка девушки в академической шапочке и мантии. Мне показалось, что фотокарточка девушки не вяжется с остальным чисто мужским убранством автобуса, и я небрежно спросил вождя, кто это. Сначала он замялся, но в итоге признал, что это девушка. Я спросил его, как ее зовут. Он ответил нехотя: «Мэри Хадсон». Я спросил его, она киноактриса или кто-то вроде? Он сказал, нет, она учится в Уэлсли-колледже. А потом добавил, словно мысли у него еле двигались, что Уэлсли-колледж – это очень хороший колледж. Но я все равно спросил его, для чего в автобусе ее фотокарточка. Он слегка пожал плечами, как бы намекая (или мне так показалось), что его, можно сказать, принудили к этому.
За следующие пару недель – как бы все мы ни пытались принудить к этому вождя – он так и не убрал фотокарточку из автобуса. Она неважно смотрелась рядом с обертками батончиков «Бэйб Рут [22]» и кучками лакричных хлопьев. Однако, мы, команчи, к ней привыкли. Со временем мы стали считать ее такой же неотъемлемой частью интерьера, как и спидометр.
Но как-то раз, когда мы ехали в Центральный парк, вождь остановил автобус у бордюра на Пятой авеню в районе шестьдесят какой-то улицы, на добрых полмили за нашим бейсбольным полем. Порядка двадцати команчей разом потребовали объяснения, но вождь был невозмутим. Он только откинулся на спинку, как обычно, когда принимался рассказывать о «Смеющемся человеке», и перешел к очередной истории. Однако, едва он начал, как кто-то постучался в дверь автобуса. В тот день рефлексы вождя были на высоте.
