приехали не к нему, а ко мне. Петр Петрович Петух. Петух Петр Петрович», подхватил хозяин.
Чичиков остолбенел. «Как же?» оборотился <он> к Селифану и Петрушке, которые тоже оба разинули рот и выпучили глаза, один сидя на козлах, другой стоя у дверец коляски. «Как же вы, дураки? Ведь вам сказано: к полковнику Кошкареву… А ведь это Петр Петрович Петух…»
«Ребята сделали отлично! Ступай на кухню: там вам дадут по чапорухе водки», сказал Петр Петрович Петух. «Откладывайте коней и ступайте сей же час в людскую».
«Я совещусь, такая нежданная ошибка…» говорил Чичиков.
«Не ошибка. Вы прежде попробуйте, каков обед, да потом скажете: ошибка ли это? Покорнейше прошу», сказал <Петух>, взявши Чичикова под руку и вводя его во внутренние [покои]. Из покоев вышли им навстречу двое юношей, в летних сертуках, — тонкие, точно ивовые хлысты; целым аршином выгнало их вверх [выше] отцовского роста.
«Сыны мои, гимназисты, приехали на праздники. Николаша, ты побудь с гостем; а ты, Алексаша, ступай за мною».
Сказав это, хозяин исчезнул.
Чичиков занялся с Николашей; Николаша, кажется, был будущий человек-дрянцо. Он рассказал с первых же разов Чичикову, что в губернской гимназии нет никакой выгоды учиться, что они с братом хотят ехать в Петербург, потому <что> провинция не стоит того, чтобы в ней жить…
«Понимаю», подумал Чичиков: «кончится дело кондитерскими да бульварами…» — «А что», спросил он вслух: «в каком состоянии именье вашего батюшки?»
«Заложено», сказал на это сам батюшка, снова очутившийся в гостиной: «заложено».
«Плохо», подумал Чичиков. «Этак скоро не останется ни одного именья. Нужно торопиться». — «Напрасно однако же», сказал он с видом соболезнованья, «поспешили заложить».
«Нет, ничего», сказал Петух. «Говорят, выгодно. Все закладывают: как же отставать от других? Притом же всё жил здесь: дай-ка еще попробую прожить в Москве. Вот сыновья тоже уговаривают, хотят просвещенья столичного».
«Дурак, дурак!» думал Чичиков: «промотает всё, да и детей сделает мотишками. Именьице порядочное. Поглядишь — и мужикам хорошо, и им недурно. А как просветятся там у ресторанов да по театрам, — всё пойдет к чорту. Жил бы себе, кулебяка, в деревне».
«А ведь я знаю, что вы думаете», сказал Петух.
«Что?» спросил Чичиков, смутившись.
«Вы думаете: «Дурак, дурак этот Петух, зазвал обедать, а обеда до сих пор нет». Будет готов, почтеннейший. Не успеет стриженая девка косы заплесть, как он поспеет».
«Батюшка! Платон Михалыч едет!» сказал Алексаша, глядя в окно.
«Верхом на гнедой лошади», подхватил Николаша, нагибаясь к окну.
«Где, где?» прокричал Петух, подступив.
«Кто это Платон <Михайлович>?» спросил Чичиков у Алексаши.
«Сосед наш, Платон Михайлович Платонов, прекрасный человек, отличный человек», сказал сам <Петух>.
Между тем вошел в комнату сам Платонов, красавец, стройного роста, с светло-русыми блестящими волосами, завива<вшимися в> кудри. Гремя медным ошейником, мордатый пес, собака-страшилище, именем Ярб, вошел вослед за ним.
«Обедали?» спросил хозяин.
«Обедал».
«Что ж вы, смеяться что ли надо мной приехали? Что мне в вас после обеда?»
Гость, усмехнувшись: «Утешу вас тем, [что] ничего не ел, вовсе нет аппетита».
«А каков был улов, если б вы видели. Какой осетрище пожаловал. Какие карасищи, коропищи какие!»
«Даже досадно вас слушать. Отчего вы всегда так веселы?»
«Да от<чего> же скучать, помилуйте!» сказал хозяин.
«Как отчего скучать? — оттого, что скучно».
«Мало едите, вот и всё. Попробуйте-ка хорошенько пообедать. Ведь это в последнее время выдумали скуку. Прежде никто не скучал».
«Да полно хвастать! Будто уж вы никогда не скучали?»
«Никогда! Да и не знаю, даже и времени нет для скучанья. Поутру проснешься, ведь тут сейчас повар, нужно заказывать обед, тут чай, тут приказчик, там на рыбную ловлю, а тут и обед. После обеда не успеешь всхрапнуть, опять повар, нужно заказывать ужин; пришел повар, заказывать нужно на завтра обед. Когда же скучать?»
Во всё время разговора Чичиков рассматривал гостя, который его изумлял необыкновенной красотой своей, стройным, картинным ростом, свежестью неистраченной юности, девственной чистотой ни одним прыщиком не опозоренного лица. Ни страсти, ни печали, ни даже что-либо похожее на волнение и беспокойство не дерзнули коснуться его девственного лица и положить на нем морщину, но с тем вместе и не оживили его. Оно оставалось как-то сонно, несмотря на ироническую усмешку, временами его оживлявшую.
«Я также, если позволите заметить», сказал он, «не могу понять, как при такой наружности, какова ваша, скучать. Конечно, если недостача денег, или враги, как есть иногда такие, которые готовы покусить<ся> даже на самую жизнь…»
«Поверьте», прервал красавец гость: «что для разнообразия я бы желал иногда иметь какую-нибудь тревогу: ну, хоть бы кто рассердил меня — и того нет. Скучно, да и только».
«Стало быть, недостаточность земли по имению, малое количество душ?»
«Ничуть. У нас с братом земли на десять тысяч десятин и при них больше тысячи человек крестьян».
