— А если он все же объявит мне войну? — спросил я.
— Тогда действуй по своему усмотрению, — сказала она.
— Быть по сему, — ответил я. — Да будет миром осенен первый день нашего союза.
Я протянул ей руку, и она приняла ее в свои.
Потом я взял ее под локоть и повел тем путем, которым она пришла. Медленно, тесно прижавшись друг к другу и нежно беседуя, шли мы по той дороге, по которой оба столько раз молча брели навстречу друг другу, чтобы тотчас же разойтись. Я подвел ее к коляске. На прощанье она протянула мне руку, я помог ей подняться, и кучер повез ее правым берегом болота на север, а я пошел домой длинной просекой, потом тропинкой по левому берегу болота.
С бьющимся сердцем вошел я в комнату. С подрамника на меня спокойно смотрела моя большая картина.
В тот день я больше не брался за кисть.
А вечером, сидя с Родерером под яблоней, я сказал:
— Если ваши дела позволят, прошу вас уделить мне завтра некоторое время для беседы, очень важной для меня.
— Для вас у меня всегда есть время, — ответил он, — и я прошу, чтобы вы сами назначили час.
— Коли мне позволено самому назначить время, — сказал я, — то я бы предпочел девятый час поутру, дабы не откладывать надолго сообщения, которое я имею сделать.
— После восьми часов коляска будет ожидать вас возле ограды у подножья холма и доставит вас в замок Фирнберг, — сказал он.
— Воспользуюсь с благодарностью, — ответил я.
На следующее утро я оделся так, как одеваются в Вене для утренних визитов. Когда я спускался с холма в этом платье и без ящика с красками, хозяйка смотрела на меня во все глаза.
Коляска ожидала у ограды, в упряжке были те самые лошади, которые каждый вечер ждали там же своего хозяина, я уселся, и не прошло и получаса, как я оказался в замке Фирнберг. Меня проводили в кабинет Родерера. Простая красота его скромного убранства дышала покоем и уютом. Родерер был уже одет к приему гостя. Он сидел на плетеном стуле за письменным столом. Когда я вошел, он встал, двинулся мне навстречу, пожал в знак приветствия руку, подвел меня к столу у большого стола, стоявшего посреди комнаты, сел сам по левую руку от меня и спросил, чем может мне служить.
Я был несколько взволнован и сказал буквально следующее:
— Высокочтимый господин Родерер! Я явился сюда отнюдь не затем, чтобы просить вас о какой-нибудь услуге; произошло нечто, имеющее касательство к одному из членов вашей семьи, и я почел своим долгом открыться перед вами. Мы с вашей дочерью Сусанной питаем склонность друг к другу, причем в течение длительного времени скрывали ее в глубине своего сердца. И пока мы не объяснились, я не считал себя обязанным говорить об этом с вами, потому что мысли мои принадлежат мне одному. Но вчера мы открыли друг другу свои чувства, и стало ясно, что у нас обоих одно желание — соединиться навеки, и вот я пришел сказать об этом вам, чтобы вы поступили так, как сочтете нужным. Меня зовут Фридрих Родерер, то есть я ношу ту же фамилию, что и вы, мне двадцать шесть лет. Отец мой живет в Вене, имеет поместья в Нижней Австрии и Венгрии. Матушка тоже еще жива. У меня есть сестра, бабушка и два дядюшки со стороны отца. Не знаю, доводимся ли мы родней вам и вашему семейству, меня как-то никогда не интересовало, есть ли на свете еще какие-нибудь дальние родственники нашей семьи. У меня есть свое состояние, вполне достаточное, чтобы обеспечить супругу и многочисленное потомство так, как должно человеку состоятельному. К мотовству я не склонен, вы сами видели, сколь прост мой обиход, он и всегда был таков, а потому состояние мое увеличилось. До сих пор мне еще не случалось совершить бесчестного поступка, и я уверен, что не совершу его и впредь. Недостатки свои я стараюсь исправить, коль скоро мне удается их заметить. А те, что еще остались, придется терпеть и исправлять близким мне людям. Из девушек еще ни одна не привлекла моего внимания, ибо у меня была единственная, все затмевающая страсть — мое искусство. Я полагал, что никогда не свяжу себя узами брака. Сусанну я люблю так, как не любил ни одно живое существо на свете. Отчего и почему, не знаю. Я много раз молча смотрел на нее, а она на меня, и вот мы полюбили и сказали друг другу о своих чувствах. О моих обстоятельствах могу представить вам любые бумаги, как только они сюда прибудут, обо мне же самом свидетельствуют лишь мои слова. Сусанну я буду любить всю жизнь и думаю, что и она меня также. Что до остального, то будущего нам знать не дано. Вот все, что я хотел сказать.
Он помолчал немного, потом произнес:
— Во всем этом деле вы вели себя как человек чести, и я убежден, что вы неспособны на бесчестный поступок. Я знал, что моя дочь гуляет в Люпфском лесу, я знал, что в тех же местах бываете и вы. Мы питаем полное доверие к дочери, вам я также вполне доверял. Если бы вы не заговорили, Сусанне пришлось бы сказать обо всем первой, и вы упали бы в моих глазах. Я предугадывал дальнейший ход событий, и мы с Матильдой отнеслись к нему одобрительно. Состояние супруга Сусанны нас не интересует, нам важен только он сам. Я знаю вас всего несколько месяцев, а уважаю больше, чем вы, вероятно, полагаете. В остальном же сейчас никто не сможет сказать, подходите ли вы с Сусанной друг другу. Бывайте у нас почаще, а когда истечет время, потребное для того, чтобы убедиться в родстве душ или обнаружить несходство характеров, пусть произойдет то, чему время даст созреть. Удовлетворил ли вас мой ответ?
— О, вполне, иного я и не ожидал от вас, потому что преисполнился к вам безграничного уважения, — ответил я. — Да вы это и сами знаете.
— Знаю, мой дорогой юный друг, — откликнулся он. — Да и я поднимался на ваш холм не только ради кружки пива. Мне одному вы показали свои картины, я же рассказал вам историю моих предков, в которой полно всяких сумасбродств; вы не искали близости с нами, я тоже не спрашивал, как ваша фамилия. Но скажите все-таки, почему вы скрыли от меня, что вы тоже Родерер?
— В точности не знаю, — ответил я, — но предполагаю, что вначале из робости, а потом, после того как я услышал предания Родереров, вероятно, из опасения оказаться втянутым в генеалогические розыски, которые заняли бы мои мысли и душу и отвлекли от дела. Но зимой, когда я не буду работать над картиной, я собирался сообщить вам об этом; мы могли бы вместе начать изыскания и, вероятно, обнаружили бы еще одного потомка Родереров.
Он улыбнулся и сказал:
— Так вот, вы происходите от того самого Фридриха Родерера, который отпустил длинную бороду и, значит, его старшего сына вовсе не загрызли волки. Я непременно хочу обратиться к вашему отцу и его братьям и выяснить все дело до конца. Подлинный ли вы потомок Родереров, выяснится, однако, лишь после того, как брачный договор будет скреплен печатью. Все это весьма удивительно. А теперь пойдем к нашим дамам, они нас заждались.
Он встал и через анфиладу комнат, в которых я даже мимоходом успел заметить несколько хороших картин, привел меня в гостиную своей супруги. Собственно, гостиных было две. В первой, более просторной, сидела она, а рядом стояла Сусанна. Было заметно, что они ничем не заняты и явно дожидаются нас. Я отметил про себя, что обе гостиные были обставлены вполне достойно, но в подробностях их не разглядывал. Когда мы вошли, Матильда поднялась со своего места и ласково ответила на мое почтительное приветствие. Потом мы с Сусанной обменялись поклонами, наши глаза на миг встретились, и в ее глазах зажегся ответный огонь.
— Матильда, я привел к тебе моего юного друга с Люпфа, — сказал Родерер, — только давайте сядем все за большой стол, потому что мне нужно сообщить вам нечто очень важное.
Он увлек нас всех к столу, жестом указал, где кому сесть, и в наступившей тишине сказал:
— В последнее время я с головой ушел в предания нашего рода и сейчас расскажу вам об одном из его потомков. Я уже начал было опасаться, что дочь моя Сусанна пошла не в нашу породу, столь спокойной, разумной, скромной, столь простой, размеренной и почти святой была ее жизнь. Я уж не знал, что и думать. Но теперь все изменилось. Вместо того чтобы искать своего избранника среди отпрысков старинных семей, для которых с рождения открыты все двери, которые имеют влиятельных родственников, одеваются по последней моде и блистают изяществом манер — вообще живут, как и полагается жить молодым людям, — она отдает свое сердце человеку, который никому не известен, имени которого она не знает, который носит одну и ту же шляпу и костюм из сурового полотна, который отнюдь не так уж и красив, разве что темноволос и темноглаз, и которого жители здешних мест считают чем-то вроде бродячего актера, который к тому же настолько несуразен, что строит себе на холме у Люпфа домик и оттуда пишет вид на болото, который прячет свои картины от людских глаз, который всех сторонится и ни на кого не обращает внимания и который в довершение всего еще и носит фамилию Родерер. Ну, не чудо ли, что его зовут тоже Родерер и что именно благодаря ему моя дочь доказала, что пошла в нашу породу.
