Порой Катрин украдкой поглядывала на мужа, исхудалого и бледного, и тихо опрашивала:
— Почему ты больше не занимаешься колдовством? Не делаешь хотя бы те маленькие фокусы, которые показывал однажды на ярмарке? Пестрые картинки, умевшие плясать и кувыркаться?
Мельхиор отвечал:
— Нет у меня больше охоты колдовать.
— Ах, если бы мне хоть разок еще полетать, — причитала Катрин. — Или ты забыл заклинание, чтобы подняться в воздух?
— Забыл.
Мельхиор подумал: «Быть может, мой спутник видел вблизи, что произошло с нашей звездой. Быть может, он и сам был на ней с моими донесениями. А потом произошло нечто, нарушившее нашу связь. Иначе он уже давно дал бы мне какой-нибудь знак или побывал у меня».
Он снова и снова пытался передать им свои донесения и поймать их ответ с помощью маленького прибора, который постоянно носил на себе между рубашкой и телом. Катрин тайком поглядывала на этот прибор. Он напомнил бы Катрин морскую раковину, доведись ей хоть раз в жизни увидеть такую. С узкой щелью, из которой доносится глухой рокот. Порой Катрин думала, будто это свисток, Мельхиор дует в него, и ему отвечают изнутри таким же свистом.
Теперь он не выпускал прибора из рук. Говорил в него какие-то слова и тщетно ждал ответа.
Жизнерадостность и веселые проказы давно его покинули. Хотя Катрин нежно пеклась о нем, а мельник и кой-кто из соседей старались подбодрить, Мельхиора снедало одиночество. И он медленно угас, когда осознал, что его донесений никто не слышит и что ответа ему никогда не дождаться.
Катрин, как умела, зарабатывала себе на жизнь. Красота ее увядала. Но все женихи казались ей жалкими по сравнению с ее чародеем.
А вот дочь — та цвела. Всякий невольно улыбался, завидев ее. Даже угрюмые и сонные крестьяне радовались, когда она плясала и пела. Она была нежная, но сильная и поднимала, словно перышко, тяжелые корзины. А ткать и вязать она вскоре выучилась лучше, чем Катрин. Если она пела в церкви, голос ее, подобный роднику, всегда выделялся из хора.
Она была еще очень молода, когда для нее сыскался муж, здоровый крестьянский парень. За работой он любил петь вместе с ней. Он распахал много целины. Она народила ему много детей. Три сына помогали отцу в работе, две дочери вышли замуж. Младший сын уродился беспокойный. Он прослышал, что далеко отсюда на равнине все выглядит совсем не так. Люди там живут рядом, дом к дому. Его влекло туда неудержимо. Он ушел и как в воду канул. Один из братьев решил разыскать его. Он тоже покинул дом.
Катрин чинила платьица внучат или сидела, праздно задумавшись. Или перебирала несколько вещичек, которые берегла с прежних времен. Шнурок, которым частенько подпоясывался Мельхиор, несколько бумажек, исписанных, как ей казалось, волшебными письменами, и тот прибор, который он всегда носил при себе и который она в шутку называла «свисток Мельхиора». После того вылета в город он с горестным лицом прислушивался день и ночь. Ответа не было. И не навещали его больше незнакомые гости. Мельхиор безответно ждал на своем ложе. Он словно не мог постичь, что прибор онемел. Это безответное ожидание, как думалось теперь Катрин, и свело его под конец в могилу.
III
Катрин была уже очень стара, дождалась уже правнуков, когда дочь однажды застала ее за разговором со старыми вещами. Катрин объяснила дочери, что эта шкатулка, или как ее иначе назвать, должно быть, священна. В ней, надо думать, украшение из какой-нибудь часовни или кусочек раки какого-нибудь святого. Пусть дочь хранит эту шкатулку и сыну своему накажет хранить. Хоть нынче и не заведено поклоняться мощам, эта шкатулка принесла счастье всему их роду, что видно и по здоровым детям, и по богатой усадьбе. Дочь слушала с удивлением. Она поверила матери.
Между тем люди все больше обстраивались. Одна деревня не отстояла теперь так далеко от другой. И всюду с похвалой говорили о потомстве Катрин. Считалось великой удачей заполучить в мужья или в жены парня или девушку из ее рода. Крестьяне или ткачи, каменщики или маляры, а то и учителя — все они безотказно выполняли свою работу.
Конечно, и в этой семье попадались исключения, как попадаются они всюду — с течением времени семья так распространилась по всему краю, что далеко не каждый ее член знал толком о существовании других родственников. Вот почему не так уж бросалось в глаза, когда кого-нибудь из них вдруг охватывало непонятное, мучительное беспокойство. Так, к примеру, один спокойно и терпеливо прожил добрую половину жизни со своей семьей и своим ремеслом. И вдруг его словно осенило, что он забыл о чем-то очень важном и должен немедля отправиться на поиски. Он оставил своих близких и свое ремесло и пропал на чужбине. Жена плакала, а спорить у них было не заведено. Они всегда жили дружно. Она искала, без устали искала его след, по не нашла. Другой годами безмятежно жил в мире и согласии с домочадцами, с соседями. Его охотно приглашали на свадьбы, ибо в игре на скрипке, в пляске и пении он не знал себе равных. Но вдруг он сделался молчаливым, поначалу просто хмурым, потом злобным и ожесточенным и все смотрел в угол. Казалось, он тщетно ждет чего-то.
Но это случалось не часто. Да и страна была вновь густо заселена. Теперь уже потомки Мельхиора вообще ничего не знали друг о друге.
Однажды в амбар, несмотря на строгий запрет родителей, прокрался мальчик. Здесь стояла укладка, которую никому не разрешалось открывать, ибо в ней хранились искусно изготовленные приборы и прочее диковинное наследство. Вдвойне соблазнясь именно потому, что ослушание грозило суровой карой, мальчик рылся в укладке. Он извлек какой-то похожий на раковину предмет и поднес его к уху. И вдруг ему почудилось, будто он слышит последовательный ряд звуков, высоких и низких. Он удивился, прислушался внимательнее, но больше ничего не услышал.
Если эта штучка не сломалась давным-давно, еще придет, быть может, такой день, когда она снова зазвучит в руках у того, кто станет к тому времени ее хозяином.
Раутенберг, инструментальщик из города Гота, держал свою семью в строгих рамках благопристойности и бережливости.
Он уже отложил деньги на обучение своего единственного сына Клауса, который должен был стать печатником. Эта профессия казалась Раутенбергу особенно почетной. Его зять был печатником, жил в полном достатке. Уже была выбрана и типография, где Клаусу предстояло пройти обучение, но тут классный наставник сам навестил отца и уговорил его не забирать способного мальчика из школы. Школьный курс заканчивался в 1928 году.
Старание Раутенберга не допускать ничего, что могло бы повредить репутации его семьи, — обе старшие сестры Клауса были обручены с железнодорожниками, — вытекало не только из самого его характера, не только из обязательств, которые, как ему казалось, накладывала на него будущая профессия сына, но объяснялось также затаенным страхом. В этом он признавался только ночью жене. Среди их знакомых кое-кого уже уволили, некоторые старые предприятия закрылись. И хотя безработица еще не стала эпидемией, но в воздухе уже нависла ее опасность. Раутенберг успокаивал жену и еще больше самого себя тем, что пользующаяся во всем городе доброй славой слесарная мастерская, где он проработал не один десяток лет, выполняет частные и государственные заказы, например при реставрации музеев и замков, и не сможет обойтись без такого работника, как он. И еще он не без основания убеждал себя в том, что если и произойдет сокращение, то в первую очередь будут уволены те, кого считают не очень нужными, или те, кто дает какой-либо повод для увольнения.
Он жил со своей семьей замкнуто, тихо, с оглядкой в поступках и разговорах; никогда не ходил с товарищами по работе в кафе; у него почти не бывало гостей, кроме зятя — старшая дочь уже вышла замуж. В свое время он стал социал-демократом. Но его принадлежность к партии выражалась разве что в не слишком аккуратной уплате членских взносов…
В предпоследнем классе Клаус крепко подружился с пареньком по имени Эрвин Вагнер. Его называли Эрви. Он слегка хромал, поэтому на уроках физкультуры и во время школьных экскурсий ему приходилось труднее, чем другим. Он был тихим мальчиком и до дружбы с Клаусом, охватившей обоих как-то сразу и без явного повода, мало с кем общался. Он любил читать, играл на гитаре. Клаусу это нравилось, потому что у них дома не занимались ничем, что не приносило прямой практической пользы, и он читал книги, которые ему давал Эрвин. Отцу эти книги казались детскими и безобидными, во всяком случае, они не мешали сыну в учебе, а совместные занятия юношей были и вовсе похвальны. Только гитара представлялась папаше Раутенбергу чем-то цыганским. И Эрвин, приходя к Клаусу — он был, пожалуй, единственным гостем в доме, кроме зятя, — свою гитару больше не приносил. Фрау Раутенберг охотно послушала бы, как он играет, но помалкивала, чтобы не раздражать мужа.
