он еще думает, что прав? При ее нынешней беспокойной жизни он мог бы быть помягче к ней и хотя бы исподволь показать, что раскаивается в том, что поломал ее жизнь. Он мог бы написать короткое письмецо с приветом тому, кого когда-то выгнал из дома и которого она выбрала во второй раз… Но нет! Он оставался тем же самым. Он ненавидел ее бывшего и нынешнего учителя, как и прежде, хотя тот больше не стоял у него на пути, хотя столь тогда желанное большое богатство и купеческое имя отец уже давно получил. Он даже превзошел своего свата, реб Ноту Ноткина. Да, на руинах ее жизни он достиг всего.
О своем напрасном ожидании отцовского приезда, об оскорбленных дочерних чувствах и связанных с этим мыслях она не сказала Йосефу ни слова. Зачем делать ему больно? Ему, этому бедненькому, смертельно влюбленному и так было тяжело.
И вот, уже совсем отчаявшись дождаться, что отец «заедет» в Шклов, она получила письмо с петербургским штемпелем, написанное так, что все буквы были соединены в кружки и цепочки — это был почерк отца. Такого длинного письма она не получала от него уже много месяцев. Однако содержание его было еще неожиданнее. В нем было написано, что ее отец, реб Мордехай Леплер, с Божьей помощью, после трехмесячной поездки добрался наконец до Петербурга, где собирается поселиться, и именно поэтому он не хотел делать никаких «крюков». Но они все равно, если будет на то воля Божья, скоро увидятся. В его мозг будто вселился какой-то дух. Его преследовала мысль, что как только он сойдет с повозки в Петербурге, то сразу же увидит Эстерку. Он оглядывался на каждую рослую молодую женщину. Казалось бы, ему прекрасно известно, что она здесь больше не живет… И ему стало больно, когда он неожиданно увидал в одном из углов бывшей квартиры своей дочери ее старое платье из голубого в мелкий цветочек шелка. Он едва не расплакался. Его дорогая доченька наверняка все еще думает, что у него каменное сердце. Так, по крайней мере, она ему сказала однажды в Лепеле, перед своей свадьбой…
На могиле ее мужа он побывал в самый день приезда. Вместе со сватом прочитал кадиш. Но что было, то было. Теперь пришло время сказать наконец свое слово. Он не вмешивается в ее дела. На это у него, слава Богу, не хватает наглости. Он ведь, как она думает, поступил с ней плохо, сделал ее несчастной. Кроме того, она ведь теперь стала «просвещенной», как ему рассказал реб Нота Ноткин, — она его все равно не послушается. Что может понимать такой отец? Он пишет это просто как опытный человек. Пусть она больше не сидит вдовой и выйдет, в добрый час, замуж, за кого хочет… Он больше не вмешивается. Но в одиночестве ей сидеть не надо. Это и ей не подходит, и со стороны выглядит неправильно. А от обета, который она взяла на себя, ее освободят трое богобоязненных евреев. Ничего страшного.
Все это было очень мило со стороны такого жестоковыйного отца. Но по многим признакам и выражениям, попадавшимся в письме, и главным образом благодаря своему острому женскому чутью Эстерка почувствовала, что эта неожиданная добросердечная уступчивость происходит от другого человека. Она сразу почувствовала тут влияние своего дорогого тестя реб Ноты. И благословила его в сердце своем, и смахнула слезу. Ее дочерние чувства уже давно разделились между двумя этими сильными евреями, и она, собственно, не знала, кто ее настоящий отец…
2
В тот вечер, когда Йосеф Шик пришел к Эстерке с пачкой новых книг и со специфическим запахом своей только что закрытой аптеки, она с необычайно радостным выражением лица подала ему письмо отца. Ее полные губы были слаще, чем всегда, но синие глаза, несмотря на это, оставались холодны. В их глубине дрожал ироничный огонек. Йосеф сразу же догадался, что ему подают конфетку, как больному. Одна конфетка повредить не может. Человек проглатывает так много горьких лекарств, так много обидных советов вести себя по-мужски… Так что пусть он иной раз проглотит и что-нибудь сладкое.
Когда Йосеф прочитал письмо реб Мордехая Леплера, у него радостно застучало сердце. Он испытал удовлетворение человека, дожившего до сладкой мести своему гордому врагу. Суровый еврей, который когда-то указал ему на дверь, можно сказать, сдается. Он согласен. Лучше поздно, чем никогда. Он уступил.
Но тут же это самовлюбленное удовлетворение перешло в горечь. Ему начало казаться, что это какое-то глумление. Такое же самое глумление, как и прежде, но уже с противоположной стороны. Ведь он, этот грубый и умный арендатор, хорошо знает Эстерку. И знает: если она что-то вбила в свою красивую головку, это трудно оттуда выбить, потому что Эстер так же упряма, как ее отец… Так что же он, этот арендатор, берется тут советовать? Это все только для виду, для приличия. Он небось собирается заехать сюда ненадолго и потому-то и хочет заранее реабилитироваться, чтобы иметь возможность посмотреть в глаза бывшему учителю своей дочери. А если не прямо в глаза, то хотя бы искоса. В этой якобы уступке затаилось издевательское хихиканье: «Ну, бери ее, меламедишка! Тебе ведь говорят: «Бери ее…» Так что же ты не берешь? Ах, не можешь? Ну, тогда я тоже не могу. Я сделал все возможное. Ты же видишь!»
Подвигнуть Эстерку освободиться от обета с помощью трех богобоязненных евреев было не легче, чем заставить его, разбогатевшего арендатора, раздать все свое богатство на благотворительность. Эстерка считает свой обет за большое сокровище, которое незнамо сколько стоит. И она от него не отступится! Ни гроша не уступит из этого сокровища ради бедных сердец. Она свыклась со своей безумной мыслью, что ее покойный муженек что-то такое ей сделает, если она выйдет замуж до того, как Алтерка достигнет возраста бар мицвы. Эта мысль стала частью ее существа. Ведь он, Йосеф Шик, уже пробовал однажды бороться с этим ее диким капризом. Собрался с силами и несколько дней подряд не появлялся в ее доме. Разве это помогло? Беспокойство, как рассказывала сама Эстерка, напало на нее уже на второй день. На третий она плакала и посылала к нему людей. Потом, когда он все-таки не пришел, нарядилась в свои лучшие платья и сама приехала к нему в аптеку. Она покупала лекарства и вещи, которые в ее хозяйстве совсем не были нужны. Потом, воспользовавшись минутой, когда в аптеке никого не было, хорошенько выговорила ему: мол,
