темной, мрачной и скорбной юдолью смерти. Повсюду меня окружала она — Медуза: все вокруг — и образы, и слова, и звуки, и жесты, и краски — было инспирировано страшной повелительницей мира сего, непрерывно, с молниеносной быстротой меняющей свои маски, но, куда бы ни упал мой взор, я в любом, самом фантастическом обличье узнавал ее прекрасный и жестокий лик.
«Земная жизнь — это постоянные мучительные роды ежесекундно зачинающейся смерти, и только ради этого извечного откровения смерти существует жизнь» — таким был ход моих мыслей, не оставлявших меня ни днем, ни ночью и шедших вразрез с «нормальной» человеческой логикой.
«Воля к жизни» казалась мне чем-то преступным — желая жить, я как будто обкрадывал своих ближних, а необходимость «прожить свою жизнь всю до конца» довлела мной навязчивой, почти гипнотической инспирацией Медузы: «Я хочу, чтобы ты пребыл на земле вором, разбойником и убийцей».
И тогда в обступившей меня непроглядной тьме воссиял мне евангельский стих: «Любящий жизнь свою потеряет ее; а ненавидящий жизнь свою в мире сем сохранит ее...» — и понял я: тот, кому «должно расти», — это патриарх, мне же должно «умаляться»!
Когда бродяга на рыночной площади рухнул замертво, я, словно громом пораженный, стоял среди толпившихся вокруг
трупа любопытных, оторопело наблюдая, как коченеют черты его лица, и вдруг меня коснулось странное чувство, будто жизненная сила умершего подобно освежающей дождевой влаге впитывается в мою плоть...
«Выходит, я и в самом деле вампир, кровожадный вурдалак!» — Потрясенный этим открытием, ушел я тогда тайком, втянув голову в плечи, унося с собой отвратительное сознание: жизнь поддерживается во мне лишь тем, что мое тело крадет у других; я — труп, странствующий труп, обманувший могилу в ее законных правах, и если еще не гнию заживо, подобно какому-нибудь Лазарю, то лишь благодаря тому великому инородному холоду, который ледяным, непроницаемым панцирем сковал мое сердце и мои чувства...
Шли годы, вот только шли они, прямо скажем, мимо меня — о существовании времени мне напоминали лишь быстро седеющие волосы отца да его по-стариковски клонящаяся к земле фигура. Чтобы не давать пищу для досужих домыслов, все реже покидал я дом, сначала неделями, потом месяцами, а там и годами не выходя на улицу... Да и зачем?.. Заветный уголок сада я в духе перенес к себе в комнату и по-прежнему часами просиживал на нашей скамейке, глядя со своего потустороннего берега на плавное, сомнамбулическое течение времени, а сокровенная близость Офелии живительной росой пропитывала насквозь все мое существо. Воистину, тогда, и только тогда, царство смерти было не властно надо мной!
Отец стал необычайно молчалив; случалось так, что мы с ним по целым неделям не разговаривали — ну разве что здоровались по утрам и желали друг другу спокойной ночи.
Мы настолько отвыкли от человеческой речи, что наши редкие беседы то и дело прерывались мучительными паузами, когда кто-нибудь из нас внезапно замолкал, вспоминая выпавшее из памяти выражение, но странно: мы стали понимать друг друга без слов — мысль, словно наводя новые воздушные мосты, легко обходилась без этих косных неуклюжих посредников. Как это происходило, не знаю, но то я, повинуясь какому-то безотчетному чувству, приносил отцу тот или иной предмет, который он брал из моих рук, даже не поднимая на меня глаз, — для него это было нечто само собой разумеющееся! — то отец снимал вдруг с полки книгу и, открыв на нужной странице, протягивал мне, и всякий раз безошибочно — я читал, и все, над чем еще минуту назад безуспешно ломал голову, становилось ясным как день.
Отец производил впечатление совершенно счастливого человека; временами его кроткий взгляд подолгу останавливался на мне, излучая такое нерушимое спокойствие и удовлетворенность, что, казалось, для барона фон Иохера больше не существовало никаких желаний. Иногда наши думы сливались и часами текли в одном и том же русле, мы, так сказать, странствовали в духе, рядом, не опережая и не отставая друг от друга, а если эти потоки выходили вдруг на поверхность и облекались в слова, то диалог, возникавший между нами, ничем не походил на человеческие речи, которые «произносятся обычно либо слишком рано, либо слишком поздно, во всяком случае, не тогда, когда душа бодрствует и может их воспринять», мы просто продолжали свое совместное «странствование», и нам не надо было робко нащупывать в темноте дорогу, судорожно пытаясь найти общий язык, — наши души звучали в унисон.
Такие разговоры столь живо запечатлелись в моей памяти, что, вспоминая их, я словно переношусь в те далекие времена, и перед моим внутренним взором возникает сидящий в кресле отец, его заставленная книгами комната и все-все, вплоть до мельчайших деталей...
И прежде всего голос!.. Вновь слышу я голос отца, вновь стройной чередой плывут звуки, слагаются в слова, как тогда, когда индуцированные моими мыслями, — а мне в тот период не давал покоя вопрос: какова конечная цель того таинственного процесса, одной из фаз которого, судя по всему, является это мое странное окоченение, столь схожее с трупным? — они сходили с отцовских губ:
— Все мы должны пройти через «окоченение», и если человек при жизни не сумел обрести хлад — а именно таков удел большинства людей, — то в дело включается смерть... Так-то, мой сын, умирание умиранию рознь...
У одних людей вместе с плотью умирает все, даже память о них улетучивается на следующий день после похорон, на такой могиле можно с полным на то основанием сказать: пусто место сие; от других хотя бы память остается — бренная земная слава пусть ненадолго, но все же переживает своего «почившего в Бозе» господина, иногда и его давно канувший в Лету образ, запечатленный в камне или бронзе, продолжает «жить в веках». Ну а чью память увековечивать — гения или злодея — восхищенным потомкам совершенно не важно: свидетельством тому величественные мемориалы, посвященные таким кровавым тиранам, как Нерон и Наполеон. Главное — масштаб личности!..
Но чьи неприкаянные души «материализуются» на спиритических сеансах?.. Кто они — призрачные обитатели пресловутых «домов с привидениями»?.. Спириты утверждают, что это прежде всего самоубийцы и люди, погибшие какой-нибудь страшной насильственной смертью, ибо их души, на определенный срок накрепко привязанные к земле, первыми откликаются на призыв медиума; я же склоняюсь к иному мнению: на мой взгляд, эти потусторонние приживалы, слетающиеся по первому зову, вовсе не души умерших без покаяния грешников, а скорее их двойники, зловещие дублеры, живописно декорированные жуткими атрибутами трагической смерти
