— Люси, а он скоро проснется?
— Нет, что ты, милый: он будет спать еще много часов. Мне хотелось, чтобы он дождался тебя, но он был такой сонный.
Ричард отошел от кроватки. Он подумал, что стоит ему только увидеть его глаза и только раз прижать его к груди, и у него не хватит сил с ним расстаться. Потом он еще раз взглянул на него, и в нем с новой силой началась эта внутренняя борьба. Две силы враждовали в его груди, а может быть, это было все то же магическое противоборство. Он приехал сюда, чтобы хоть раз повидать своего ребенка и помириться, пока еще не поздно, с женой. А что, если он останется с ними? Что, если он сбросит с себя обязательство перед дьяволом? Разве его не ждет сейчас безмятежное счастье?.. Если бы этот дурацкий Риптон не оттягивал рассказ о своем разговоре с Маунтфоконом, все бы, верно, уладилось. Но гордость твердила ему, что это все равно невозможно. А потом заговорило оскорбленное чувство. Почему он должен был так себя запятнать перед той, кого он любил? Дикое наслаждение при мысли, что он отомстит негодяю, заманившему его в ловушку, снова им овладело, и мысли его помутились. Ведь если он здесь останется, он не сможет ничего этого сделать. Итак, он решился, возложив всю ответственность на судьбу. Борьба окончилась, но мука, увы, осталась при нем!
Люси смотрела на слезы, которые стекали с его лица прямо на кроватку. Такой избыток чувств ее умилял. Но когда он выпрямился и на лице у него появилось выражение смертельной муки, ей стало страшно, и она потянулась его обнять. Он отвернулся; отошел к окну. Над озером сияла луна.
— Посмотри, — сказал он, — помнишь, как однажды вечером мы катались с тобою на лодке и как увидали тень кипариса. Жалко, что я не приехал сегодня раньше, чтобы мы могли еще раз покататься, и я бы услышал еще раз, как ты поешь!
— Милый, — сказала она, — а тебе хотелось бы, чтобы я поехала с тобою сейчас? Я поеду.
— Нет, Люси. Какая ты храбрая, Люси!
— Да нет же! Никакая я не храбрая. Я думала так когда-то сама. Сейчас я знаю, что это не так.
— Нет, это так! Носить ребенка под сердцем… и за все время ни единой жалобы! Разве это не храбрость? Моя Люси! Жена моя! Ведь это ты сделала меня мужчиной! И я еще смел называть тебя трусихой. Я все помню. Трусом был я — несчастный самонадеянный безумец! Милая! Сейчас я тебя покидаю. Ты храбрая, и ты это выдержишь. Послушай: дня через два — через три я, должно быть, вернусь… вернусь совсем, если только ты меня примешь. Обещай мне, что сейчас ты успокоишься и ляжешь. Поцелуй за меня малютку и скажи ему, что отец его видел. Скоро он научится говорить. Он ведь скоро будет говорить, Люси, правда?
Страшное предчувствие не дало ей вымолвить ни слова; она только сжала обеими руками его локоть.
— Ты уезжаешь? — задыхаясь, спросила она.
— Дня на два — на три… надеюсь, не больше.
— Сегодня ночью?
— Да. Сейчас.
— Уезжаешь сейчас? Муж мой! — на этот раз силы оставили ее.
— Наберись мужества, милая моя Люси!
— Ричард! Мой ненаглядный! Ты уезжаешь? Какая же сила отнимает тебя у меня? — но, не спрашивая больше ни о чем, она упала перед ним на колени и, заливаясь слезами, молила его остаться, не покидать их. Потом она потащила его к спавшему ребенку и заставила его молиться вместе с ней у его постели, и он опустился на колени, но, пробормотав несколько бессвязных слов, внезапно вскочил, в то время как она в страшном нервном напряжении продолжала молить бога все о том же, твердо веря, что слова, обращенные к заступнице на небесах, окажутся сильнее, чем ее руки. Нет, он не уедет, пока она стоит тут, возле него, на коленях.
И он в самом деле заколебался. Он не ожидал, что увидит такое ужасающее страдание. Она встала и подошла к нему; на лице ее было спокойствие.
— Я знала, что ты останешься, — и, взяв его руку и нежно ее гладя, продолжала: — Неужели я так изменилась и стала не похожа на ту, которую ты любил? Ты ведь ни за что не оставишь меня, милый? — Но в эту минуту страх вновь овладел ею, и голос ее задрожал.
Еще немного, и эта тихая женская ласка его бы окончательно покорила. Она притянула руку его к своему сердцу и, прижав ее под грудью, не выпускала ее:
— Приди ко мне, прильни ко мне, — молила она нежно и самозабвенно.
Он еще больше заколебался и готов был уже уступить, как вдруг, призвав на помощь все силы ада, стремительно поцеловал ее и со словами «Прощай, Люси!» кинулся к двери. Все это совершилось за одно мгновение. Она выкрикнула его имя, неистово прильнула к нему, а он призвал ее набраться мужества, сказав, что честь его требует, чтобы он ехал сейчас же. Потом он ее оттолкнул.
Миссис Берри была разбужена необычным неутихающим плачем ребенка, означавшим, что возле него никого нет, постучала в комнату Люси и, после того как никто не ответил на ее стук, решилась войти. Люси сидела на полу, без чувств; на коленях у нее плакал ребенок; она взяла его спящего и кинулась вслед за мужем, решив, что при виде их он еще, может быть, в последнюю минуту одумается, и тут потеряла сознание.
— Боже ты мой! Да что же это такое! — запричитала миссис Берри. — А я-то думала, что им теперь так хорошо!
Согревая и лаская несчастное дитя, она понемногу привела Люси в чувство, и та рассказала ей, как все было.
— Беги скорее к его отцу, — вскричала миссис Берри. — Вот так так! Вот так так! Беги скорее, милая, и всех коней Рейнема пошлют за ним вдогонку. Вот что с нами вытворяют мужчины! Вот тебе и на! Вот тебе и на! Или возьми на руки малыша, а побегу я.
Но баронет сам постучал к ним в дверь.
— Что случилось? — спросил он. — Я услыхал шум, и кто-то сбегал вниз по лестнице.
— Это мистер Ричард уехал от нас, сэр Остин! Бросил жену и ребенка! Господи боже мой! Горе-то какое! — миссис Берри залилась слезами и сквозь слезы что-то напевала малютке, тот отчаянно кричал, а Люси, рыдая, взяла его на руки и принялась баюкать, не разжимая губ и обливая его слезами. И если ученый гуманист до конца своих дней не будет помнить этой картины — двух несчастных плачущих женщин, старающихся утешить и убаюкать ребенка, то это будет означать, что в сердце его не осталось человеческих чувств.
В Рейнеме в эту ночь не спали.
ГЛАВА XLV
Леди Блендиш — Остину Вентворту
Испытание его окончено. Я только что вышла из его комнаты и видела, как он перенес самое тяжкое из всего, что случилось. Вряд ли я смогу сколько-нибудь вразумительно об этом написать, но я постараюсь рассказать все, как было.
Спустя два дня после той ужасной ночи, когда он от нас уехал, отец его узнал об этом от Ралфа Мортона. Ричард дрался во Франции на дуэли с лордом Маунтфоконом. И теперь лежал раненый где-то в прибрежной деревушке. Отец его сразу же поехал туда вместе с его бедной женой, и я последовала за ними вместе с его теткою и его маленьким сыном. Рана оказалась неопасной. Нуля пробила ему бок, но не повредила внутренних органов. Мы были уверены, что все обойдется. О, до чего же мне противны теории и Системы, и все, что выдумывают мужчины! Сын его лежал чуть ли не при смерти, а человек этот все еще отказывался признать себя виновником случившегося. Я не могла видеть этой его сдержанности. До самой могилы мне теперь будет ненавистно само слово «наука». Я хочу иметь дело с простыми, не претендующими ни на что людьми, и больше ни с кем!
Его привезли в какую-то жалкую вонючую французскую таверну, где мы живем еще и сейчас, и люди здесь делают все, что только в их силах, чтобы вознаградить нас своей добротой за все претерпеваемые нами неудобства. Французские бедняки проявляют большое участие к тем, кто терпит страдание. Я вправе это утверждать. Врачи не позволили его бедной Люси к нему приближаться. Она сидела за дверью, и никто из нас не решался ее тревожить. Это было назидательно для науки. Ухаживать за ним разрешалось только его отцу, мне и миссис Берри, и всякий раз, выходя от него, мы видели ее сидевшей там и молчавшей — ей было сказано, что всякий разговор с нею может оказаться опасным для его жизни, — но во взгляде ее была какая-то страшная сосредоточенность. Это был взгляд, какой, по-моему, бывает у безумных. Я была уверена, что она сходит с ума. Мы делали все, что могли, чтобы устроить ее поудобнее. Для нее соорудили кровать и еду приносили туда. Разумеется, заставить ее есть никак не удавалось. Как, по-вашему, что вызывало тревогу в нем? Он мне это сам и сказал, но у меня не хватает терпения привести здесь все сказанные им по этому поводу слова. Он осуждал ее за то, что она не сумела совладать с собой, для того чтобы исполнять свои материнские обязанности. Он намеревался настаивать на том, чтобы она сделала над собой усилие и продолжала кормить ребенка. Миссис Берри я буду любить до конца моих дней. Я серьезно думаю, что эта женщина в два раза умнее любого из нас — наука там или не наука. Она прямо спросила его, неужели он решил отравить ребенка, и тогда только он уступил, но остался всем этим недоволен.
