— Тут у нас будет кузница, здесь мы поставим печь, а вон там я выстрою хлев.
И я прижал ее к себе и, внимая биению наших сердец, мы направились вместе к жилищу. Голод и Нужда, визжа, бежали впереди.
Я сформовал из глины тигель. Укрепил его в небольшом углублении в земле так, чтобы к тиглю вели два отверстия. Потом склеил шкуру животного смолой и сделал мех. И стал укладывать на дно тигля уголь. Потом зажег уголь и на него положил первый слой колчедана. Получилось три слоя, и каждый из них чередовался с пластом угля. Конец меха я всунул в одно из отверстий тигля, надавил шкуру, и у меня получилась струя воздуха. Трижды лопался мой сосуд. Я был спокоен, терпелив и задумчив. В прежнее время я бы вышел из себя. Теперь это было пробой моих умственных способностей, которая меня возбуждала. Я сделал четвертый тигель, наложил туда уголь и колчедан и надавил мех.
Пламя внутри тигля запыхтело, содрогнулась земля, и я тоже вздрогнул, сурово склонившись над неведомой работой. Я не помнил уже, когда пришел сюда, покинув наше тихое жилище и оставив томиться Еву. Прежде лес видел, как целые дни блуждал то там, то тут озабоченный человек, который со странными жестами словно говорил с кем-то в деревьях. А ныне тот же человек сидел, согнувшись, возле тигля, с мехом в руках, порою напряженно выдувая воздух из легких. Я ничего не сказал Еве, — гордость моя слишком страдала бы, если бы я признал себя побежденными — а она, моя Ева — одна единственная и дивная властительница, вступающая в свое царство при звуках победных труб. В тот день я подошел к ручью, как прежде, тайно, с сердцем измученным и мрачным, подобно человеку, готовому оскорбить тайну. Великая тишина далеко простиралась над лесом. Только земля гудела вокруг глиняного горшка, да я дышал ураганом: и мехом, и грудью. Деревья, казалось, боязливо глядели на дикого героя, игравшего со стихиями.
Но никто не открыл мне философского камня. Я глядел в глубину моей души, как ныне смотрел в тигель, и вот что-то стало медленно проясняться. Я видел, как начала появляться изогнутая форма глиняного сосуда. Один человек создает после другого, и в этом только непрерывность одного и того же преемственного движения. Но я был единственным, обитавшим в этом лесу, человеком, как первый предок, взрывший землю и вделавший в нее тигель. И первый человек не был более покорным и более несведущим, чем я. Он так же однажды утром покинул свое пристанище и ушел в уединенные места. Он склонил свое чело сгоревшими и робкими глазами над работой огня и земли. Все люди — тот же древний и первобытный человек. Около моего тигля я привалил огромный камень и думал:
«Этот камень послужит мне наковальней».
Огонь! О, ты душа мира, пославшая мне это железо, будь моим покровителем! Заверши горение так, чтобы песок и все нечистое вещество исторглось и на дне горна остался бы только чистый и ценный слиток металла! Здесь пред тобою дрожит от томления темный сын мира, плененный твоею чарой! Огонь! Священный огонь, ты лишь один в силах освободить его неуклюжий и скованный ум!
Я молчал и сжимал свои зубы перед моей тайной и мукой, но таковы были мои чувства, рокотавшие тысячью голосов. И с наивной верой, как человек первоначальной поры, я смирил в молитве мое дикое сердце, и по моему воспаленному и почерневшему челу катился крупный пот. Все существо мое горело, нервы напряглись и застыли, я жил лишь одним клокотаньем работы в недрах раскаленной глины. У меня было ощущение, словно я сгораю на льдине, словно сердце мое — в пламени, а ноги и руки — заледенели.
Миновал уже полдень. Поблекшее солнце, как головня, угасало среди влажной мглы. Я потерял понимание времени, часы казались мне, объятому тоской и надеждой, тяжкими и вместе легкими. И вот, вдруг, горячая волна, нечистая и густая, прозрачная пена вспучилась у отверстия, исторгая песок и шлак, как бурный поток.
Радость, Радость, Радость! Радость!
Мой крик пронесся через весь лес, ибо ныне я не мог уже сомневаться, что рассчитал разумно. Я проломил отверстие тигля. На дне его лежал подобный лаве белый и ноздреватый ком. Я всунул в него узловатый сук кизильника и выдернул. На конце палки запеклась часть вещества. Я побежал к тому камню, который предназначался вместо наковальни. Тяжелой глыбой песчаника я стал ударять по железу. Вертел туда, сюда, переворачивал то на одну, то на другую сторону, стараясь придать ему кубическую форму. Мышцы мои разрывались от усилий. Из ободранных ногтей сочилась кровь. Непрерывно ударял я сильными размахами камня по мягкому слитку. Кругом весь лес вздрагивал, словно полный гнева я бил по самому сердцу земли. Рассыпались снопами искры, подобно рою пчел, обжигая мне бороду, волосы и руки. Я не чувствовал ожогов. Радость, Радость! Одной моей волей и ловкостью я создал первое оружие. Я мог теперь поднимать и опускать мой молот, который рубит и сплющивает. И ныне я гордо потрясал этой мощной и сырой массой металла, как хмельной человек. Быть может, неведомый предок так же, как и я, плясал, хохотал и вскрикивал. В каждой части нашего существа таится и вдруг обнаруживается столько глубочайшего безумия. Гордость отступает только мало-помалу перед всем, что надо знать и что никогда не будет познано.
Осененный венцом безумной радости я забыл, что расплавленная масса сгущалась на дне тигля. Я сказал себе:
— Сначала я сделаю себе молоток, а потоми топор.
Огонь уже погас и только твердое, похожее на камень вещество, находилось теперь в тигле. Сядь же перед своим незавершенным трудом, глупый работник, и хладнокровно посоветуйся с собою ныне, когда твоя дурная надменность исчезла. Снова я заглянул в глубину своей души, и вновь нечто маленькое и темное поднялось из нее и стало рост и. Это нечто было наковальней, по которой ударяет молот и выковывается податливый металл. Наковальня, но не камень, наковальня, именно наковальня! Меня пронизало странной дрожью, как будто свет внезапно ударил мне в глаза. Сердце мое стало слегка набухать. Я отделил от тигля застывшую кору и понес ее туда, где только что лежал камень. Положил на него, но подождал пока скреплять их глиной.
Гордости во мне уже не было. Я стал бедным, бесхитростным и покорным человеком под защитой десницы, подавшей мне знак. Так я узнал, что есть случайная и благодатная сила вне человеческой воли. И, как некогда древние люди, я назвал ее случаем.
Молочно-белый воздух окутал все и застыл. Казалось, тепловатые дождливые дни роняли последние капли лета. К ночи небо словно подернулось слоем полуды, навис тяжелый и низкий туман и, сквозь мелкий дождь, забрезжил рассвет. Лесные тропинки углубились и набухли от грязи и перегноя. Папоротники отливали золотом и ржавчиной. Из подножья пней вытягивались огромные, кровавые и светившиеся грибы. Тогда я не замечал той разъедающей красоты, которая придает им вид человеческих чудовищ. Но кто может сказать, что поганки не являются одной из форм гармонии вселенной? И, быть может, нет ни добра, ни зла, — лишь одни противоположные и уравновешивающие силы. Багряный шатер мухомора, прыщеватый купол поганки вызывают мучительные и ужасные судороги.
Созрели уже маленькие желуди и висели на ветвях дубов. Игольчатая шишка каштана, упав на землю, разбивалась и выбрасывала золотисто-коричневый плод. Иногда Ева с грустным взором говорила о том, как вкусен хлеб. Я глядел на нее в эти мгновения, бледный, ибо чувствовал, что она по моей вине была лишена желанных благ, когда я привел ее в этот лес. Кто потерял вкус хлеба, тот действительно узнал нищету. Слушай, моя милая, я выкорчую это место. Вспашу и потом посею. Я говорил об этом твердо и сурово. Но у нас еще не было ни ларя, ни плуга.
Однажды, возвратившись из леса, Ева принесла желудей и каштанов и сказала:
— Вот тебе мука и хлеб, Адам, пока не зазеленела нива.
Она пришла с плодами в подоле платья, как маленькая кормилица человечества прежней поры, как юная жрица со своими первенцами. Я рубил дрова вне жилища, а ты понимала смысл нежных и самых родных вещей очага.
Я ходил целый день, разыскивая круглые и большие камни. Когда спустилась ночь, я нашел один. Только на следующий день я нашел другой. Но время уже ничего не значило для нас. Быть может эти камни были некогда, у древних людей, привалены к порогу жилищ, или составляли ограды могил. Я их уносил, сгибаясь под тяжестью ноши. Терпеливо обделывая их один о другой с водой и песком, я, наконец, сравнял на них все шероховатости. Поверхность стала гладкая, как у жерновов. Прошло еще четыре дня. Я был таким убогим, несведущим человеком. От каждого нового, скромного достижения, меня охватывала радость. Я позвал Еву и сказал:
— Очисти каштаны. Их легче чистить, чем желуди. Видишь, ведь, я один, в конце концов, совсем отшлифовал эти неровные камни.
Мы глядели друг на друга ясными глазами, как будто до нас никто еще не выравнивал жерновов, не разбивал твердых веществ. Каштаны раскалывались между камнями, которые я с трудом вращал руками. Под камнями, наконец, появился слой серой и жирной кашицы. Ева замесила ее и понесла в огонь. Наши движенья были набожны и суровы, как бы окутаны нитями мыслей.
