— А можетъ быть, пора эта настала — почемъ знать? — пробормотала Лавви, тряхнувъ головой.
— Что ты сказала? — рѣзко спросила Белла. — Повторите, что вы сказали, миссъ?
Лавви не повторила и не объяснилась, а Белла, занятая расчесываньемъ своихъ волосъ, перешла мало-по-малу къ жалобамъ на страданія, сопряженныя съ нищетою, ссылаясь въ доказательство на то, что ей нечего надѣть, не въ чемъ выйти изъ дому, не передъ чѣмъ одѣваться, кромѣ какого-то отвратительнаго ящика, замѣняющаго туалетъ, и что вдобавокъ ко всему приходится еще пускать въ домъ подозрительныхъ жильцовъ. На это послѣднее обстоятельство она жаловалась особенно, какъ на верхъ злополучія, и, конечно, жаловалась бы еще больше, если бы знала, что если у мистера Юлія Гандфорда есть на свѣтѣ двойникъ, такъ это мистеръ Джонъ Роксмитъ.
Противъ одного углового дома въ Лондонѣ, неподалеку отъ Кэвендишъ-Сквера, въ теченіе многихъ лѣтъ сидѣлъ человѣкъ съ деревянной ногой, въ холодную погоду опускавшій другую, природную ногу въ корзинку, и снискивалъ себѣ пропитаніе слѣдующимъ образомъ: каждое утро, въ восемь часовъ онъ приходилъ, ковыляя на деревяшкѣ, на свой обычный уголъ и приносилъ съ собой стулъ, небольшую ширмочную раму, складные козелки, доску, корзинку и дождевой зонтикъ, — все связанное вмѣстѣ. По разборкѣ, доска съ козелками превращалась въ прилавокъ, изъ корзинки вынимались фрукты и разныя сласти и раскладывались небольшими кучками на прилавкѣ для продажи, а пустая корзинка превращалась въ грѣлку для ноги. Раскрытая ширмочная рама обвѣшивалась большимъ выборомъ грошевыхъ балладъ и принимала видъ обтянутыхъ ширмъ, между половинками которыхъ помѣщался стулъ для продавца. Всевозможныя состоянія погоды заставали тутъ этого человѣка на его деревянномъ стулѣ, придвинутомъ спинкой къ фонарному столбу. Если погода была дождливая, онъ развертывалъ свой зонтикъ и ставилъ его надъ товаромъ, но никогда не прикрывалъ имъ себя. А когда дождь прекращался, онъ свертывалъ эту свою полинялую собственность и, связавъ ее бичевкой, клалъ подъ козелками поперекъ ихъ, и она спокойно лежала себѣ тамъ, какъ какой-нибудь вырощенный искусственною выгонкой латукъ, утратившій свой цвѣтъ и свою упругость отъ чрезмѣрнаго роста.
Человѣкъ съ деревянной ногой упрочилъ за собою право на этотъ уголъ постояннымъ своимъ здѣсь пребываніемъ. Разъ выбравъ мѣсто стоянки, онъ не передвинулся ни на дюймъ. Непривѣтливый это былъ уголъ въ зимнюю пору, пыльный — въ лѣтнюю пору, непривлекательный — во всякую пору. Безпріютныя соломинки и бумажки крутились на немъ вихремъ даже тогда, когда на серединѣ улицы все лежало въ покоѣ; водовозная бочка, огибая его, прыгала, какъ хмѣльная, и плескалась подлѣ него и мѣсила на немъ грязь, тогда какъ вездѣ кругомъ было чисто.
На лицевой сторонѣ вывѣски упомянутаго торговца фруктами и сластями красовался маленькій плакатъ съ слѣдующею надписью, выведенной его собственнымъ мелкимъ почеркомъ:
Комиссіи исполняю Тся съ точно Стью отъ Дамъ и Джентльменовъ Остаюсь вашъ по Корный слуга Сайлесъ Веггъ.
Съ теченіемъ времени онъ не только убѣдился въ томъ, что онъ штатный разсыльный отъ углового дома (хотя ему поручалось не болѣе полудюжины кой-какихъ комиссій въ годъ, да и то только отъ кого-нибудь изъ прислуги), но и рѣшилъ, кромѣ того, что онъ должностной человѣкъ при этомъ домѣ,- вассалъ, обязанный служить ему вѣрой и правдой. По этой причинѣ онъ всегда говорилъ о немъ «нашъ домъ», и хотя свѣдѣнія его о томъ, что происходило въ домѣ, были по большей части гадательныя и, говоря вообще, ошибочныя, онъ тѣмъ не менѣе полагалъ, что знаетъ всѣ его тайны. По той же причинѣ онъ прикасался къ шляпѣ всякій разъ, какъ замѣчалъ, что кто-нибудь изъ обитателей дома показывался у окна. На самомъ же дѣлѣ онъ такъ мало зналъ объ этихъ жильцахъ, что называлъ ихъ именами собственнаго изобрѣтенія, какъ напримѣръ: «миссъ Элизабетъ», «мастеръ Джорджъ», «тетушка Дженъ», «дядюшка Паркеръ», не имѣя ни малѣйшаго основанія ни для одного изъ этихъ обозначеній, въ особенности для послѣдняго, котораго именно поэтому, вѣроятно, и держался упорно.
Его воображеніе такъ же сильно разыгрывалось и по отношенію къ самому дому, какъ по отношенію къ его жильцамъ и ихъ жизни. Онъ никогда не приближался къ нему и на длину коротенькой, толстой черной водопроводной трубы, вползавшей съ задняго двора черезъ дверь въ сырой каменный корридоръ и походившей болѣе на превосходно «принявшуюся» къ дому пьявку, чѣмъ на трубу; но это не помѣшало ему расположить внутренность дома по собственному плану. Домъ былъ большой и мрачный, со множествомъ тусклыхъ боковыхъ оконъ, съ задними службами безъ оконъ, и ему стоило огромнаго труда сдѣлать внутреннее расположеніе дома и ясно представить себѣ назначеніе каждой части по внѣшнему его виду. Но, разрѣшивъ эту задачу вполнѣ удовлетворительно для себя, онъ былъ увѣренъ, что даже съ завязанными глазами не заблудится въ этомъ домѣ и обойдетъ его весь безъ всякаго затрудненія, начиная отъ рѣшетчатыхъ оконъ чердаковъ подъ высокою кровлей вплоть до огнегасительныхъ снарядовъ передъ главною наружной дверью, которые, казалось, упрашивали всѣхъ слишкомъ пылкихъ посѣтителей дома, чтобъ они загасили себя прежде, чѣмъ вступятъ въ это жилище.
Можно съ увѣренностью сказать, что прилавокъ Сайлеса Вегга былъ самый незаманчивый прилавокъ изъ всѣхъ убогихъ прилавковъ въ Лондонѣ: посмотришь на его яблоки — почувствуешь боль въ лицевыхъ мускулахъ, посмотришь на апельсины — почувствуешь боль въ желудкѣ, посмотришь на орѣхи — почувствуешь боль въ зубахъ. Послѣдній товаръ у него всегда лежалъ посрединѣ, небольшою невзрачною кучкой, на которой стояла маленькая деревянная мѣрка съ темною внутренностью, соотвѣтствовавшею цѣнности одного пенни какъ бы по установленному великой хартіей закону. Быть можетъ, отъ постояннаго вліянія восточнаго вѣтра (уголъ дома выходилъ на востокъ), а можетъ быть, и отъ чего-нибудь другого, только и прилавокъ, и товаръ, и самъ торговецъ были сухи, какъ африканская пустыня. Веггъ былъ человѣкъ кряжистый и коренастый съ изваяннымъ изъ весьма твердаго матеріала лицомъ, въ которомъ было столько же игры выраженій, какъ въ трещеткѣ ночною сторожа. Когда онъ смѣялся, это лицо начинало сперва какъ-то дергаться, а потомъ уже грещетка принималась работать.
Короче сказать, это былъ человѣкъ до того деревянный, что деревянная его нога казалась природной. Наблюдателю съ воображеніемъ онъ всѣмъ своимъ видомъ могъ внушить почти увѣренность, что если бы его развитіе не было чѣмъ-то преждевременно задержано, то еще черезъ какіе-нибудь шесть-семь мѣсяцевъ у него выросла бы вторая деревянная нога.
Мистеръ Веггъ былъ человѣкъ наблюдательный или, какъ выражался онъ самъ, «имѣлъ большую замѣчательность». Сидя на своемъ стулѣ, спиной къ фонарному столбу, онъ привѣтствовалъ каждаго изъ ежедневно проходившихъ мимо него людей и внутренно гордился замѣчательнымъ соотвѣтствіемъ формы своихъ привѣтствій общественному положенію каждаго изъ нихъ. Такъ, ректора приходской церкви онъ встрѣчалъ обыкновенно поклономъ, выражавшимъ свѣтскую учтивость, но съ оттѣнкомъ духовной сосредоточенности; доктору онъ отвѣшивалъ конфиденціальный поклонъ, какъ джентльмену, чье близкое знакомство съ его внутренностями онъ желалъ почтительно засвидѣтельствовать; дядюшкѣ Паркеру, служившему въ арміи (такъ, по крайней мѣрѣ, онъ рѣшилъ про себя), онъ дѣлалъ подъ козырекъ, прикладывая руку къ шляпѣ, чего, впрочемъ, никогда не цѣнилъ этотъ сердитый, застегнутый на всѣ пуговицы, краснолицый старый джентльменъ.
Единственный товаръ, не казавшійся залежалымъ во всемъ, чѣмъ торговалъ Сайлесъ Веггъ, были пряники. Однажды какой-то злополучный мальчуганъ купилъ у него отсырѣвшаго пряничнаго коня (страшно исхудалаго) вмѣстѣ съ липкою птичьею клѣткой, цѣлый день простоявшей на прилавкѣ. Отпустивъ ему покупки, Веггъ досталъ изъ-подъ стула жестяную коробку, чтобы пополнить изъ нея проданное, и уже хотѣлъ было снять крышку съ коробки, но вдругъ остановился и сказалъ про себя: «Эге! опять ты явился!»
Эти слова относились къ широкоплечему, сутуловатому, слегка скривившемуся на одинъ бокъ старому джентльмену, съ крепомъ на шляпѣ, въ длинномъ гороховомъ сюртукѣ и съ толстой палкой въ рукѣ, комически сѣменившему ногами и подходившему къ углу. На немъ были толстые башмаки съ кожаными штиблетами и толстыя перчатки въ родѣ тѣхъ, какія употребляются при подстрижкѣ живыхъ изгородей. И по одеждѣ, и по тѣлосложенію, — со своими складками на щекахъ, на лбу, на вѣкахъ, на губахъ и на ушахъ, но со свѣтлыми, быстрыми, дѣтски-любопытными сѣрыми глазами подъ шершавыми бровями и широкополой шляпой, — онъ напоминалъ носорога съ отвислой кожей. Словомъ, это былъ престранный съ виду старый чудакъ во всѣхъ отношеніяхъ.
